Русские писатели XIX века не любили предпринимателей, не интересовались ими и не хотели о них писать - а если уж писали, то получалось известно что: мошенник Чичиков и жулик Германн. В очередном выпуске рубрики «Всевидящее око русской литературы» Светлана Волошина рассказывает о незавидной судьбе предприимчивости в русской классике.
Предприимчивость как ценность, свойство характера и образ действия, пожалуй, последнее, что ассоциируется с идеями и персонажами русской литературы. Духовность, самоотверженность, высокая любовь, верность и предательство, одиночество в толпе, агрессия и мертвящее влияние социума - все эти темы традиционно считались достойными описания и художественного анализа; многое же, калибром поменьше, записывалось в мелкотемье и могло претендовать на освещение разве что в фельетонной литературе.
Вообще предприимчивость, деловая активность, «находчивость, соединенная с практичностью и энергией» (как подсказывает словарь) - качество принципиально недворянское, и оттого писателями-дворянами презираемое и считавшееся недостойным описания. Учитывая же, что большая часть писателей XIX века принадлежали именно к дворянскому сословию, не приходится удивляться, что предприимчивые и положительно-активные герои в русской литературе - зверь редкий до экзотичности, хищный и малосимпатичный. К тому же (если продолжать неуклюжую метафору) где этот зверь обитает и чем живет - не совсем понятно: авторы в естественной среде обитания его явно не наблюдали.
О предприимчивости героев литературы XVIII века говорить не приходится: если исключить переводные повести, то ни трагедии классицизма с их жесткой нормативностью конфликта и выбором героев, ни тем более сентиментализм с известной сосредоточенностью на чувствах и чувствительности с предприимчивыми персонажами дела не имели. Комедии же (и примыкающий к литературе корпус сатирической журналистики времени Екатерины II) объяснимо сосредоточивались на особенностях и пороках тогдашнего русского общества, среди которых предприимчивость если и числилась, то где-то в далеком конце, после взяточничества, пьянства, невежества и прочих печально известных реалий.
Романтизм имеет к предприимчивости еще меньше отношения: невозможно представить Печорина, строящего схемы быстрого развития сельского хозяйства на Кавказе или обдумывающего хитрую аферу. О предприимчивости литературных героев можно говорить начиная с (условно) реалистического направления. Кроме того, учитывая, что литература все же имеет некое отношение к «реальности», стоит упомянуть и об историческом контексте. Сфера приложения практического живого ума была довольно ограниченной: успех в военной службе предполагал жесткий набор качеств и условий - знатности, состояния родителей, храбрости, щедрости, следования определенному кодексу поведения. Чиновничья служба трактовала предприимчивость весьма определенно - как карьеризм, средством к которому не в последнюю очередь была лесть начальству и угодливость (отсюда хрестоматийное «служить бы рад, прислуживаться тошно»).
Третий путь - придворная карьера - еще теснее был связан с понятием предприимчивости как лести, угодливости даже в мелочах - удачного слова или жеста в нужный момент. Идеал такой предприимчивости - известный Максим Петрович из «Горя от ума»:
...он не то на серебре,
На золоте едал; сто человек к услугам;
Весь в орденах; езжал-то вечно цугом;
Век при дворе, да при каком дворе!..
Сурьезный взгляд, надменный нрав.
Когда же надо подслужиться,
И он сгибался вперегиб:
На куртаге ему случилось обступиться;
Упал, да так, что чуть затылка не пришиб;
Был высочайшею пожалован улыбкой;
Изволили смеяться; как же он?
Привстал, оправился, хотел отдать поклон,
Упал вдругорядь - уж нарочно,
А хохот пуще, он и в третий так же точно.
А? как по вашему? по нашему - смышлен.
Упал он больно, встал здорово.
Зато, бывало, в вист кто чаще приглашен?
Кто слышит при дворе приветливое слово?
Максим Петрович! Кто пред всеми знал почет?
Максим Петрович! Шутка!
В чины выводит кто и пенсии дает?
Максим Петрович. Да! Вы, нынешние, - нутка!
Что касается быстрого способа зарабатывания денег, то для бедных представителей благородного сословия и разночинцев путей было немного, и первый из них - игра в карты. Таким предприимчивым приобретателем был Германн из «Пиковой дамы» Пушкина, «сын обрусевшего немца, оставившего ему маленький капитал», живший «одним жалованьем» и не позволявший себе «малейшей прихоти». Однако анекдот о трех картах стал для Германна роковым соблазном, как предсказание трех ведьм для Макбета. Для того чтобы узнать секрет старой графини, Германн, как известно, соблазнял ее воспитанницу Лизу, обманом проник в дом, угрожал старухе пистолетом (незаряженным), и после ее смерти все же добился заветных трех карт. Эта предприимчивость стоила Германну и нажитого им состояния, и рассудка.
И если полуромантического Германна можно отнести к предприимчивым персонажам с определенными оговорками (не был ли он просто авантюристом, одержимым идеей быстрой наживы?), то безукоризненным и чуть ли не единственным в русской литературе образом, главной чертой которого является предприимчивость, можно назвать Чичикова из «Мертвых душ». Суть аферы Павла Ивановича, задумавшего скупить крестьянские «души» до подачи очередной «ревизской сказки» и заложить их, получив с государства деньги как за живых, известна всем со школьных лет. Договариваясь о покупках, Чичиков выступает отличным психологом: его тон, манеры и аргументы полностью зависят от характера помещика-продавца. Он обладает «обворожительными качествами и приемами» и знает «в самом деле великую тайну нравиться». Он проявляет и редкую предприимчивость в общении с самым хищным сословием, чиновниками - и одерживает верх:
«Когда проходили они канцелярию, Иван Антонович кувшинное рыло, учтиво поклонившись, сказал потихоньку Чичикову: «Крестьян накупили на сто тысяч, а за труды дали только одну беленькую».
«Да ведь какие крестьяне», отвечал ему на это тоже шепотом Чичиков: «препустой и преничтожный народ, и половины не стоит». Иван Антонович понял, что посетитель был характера твердого и больше не даст».
Гоголь сообщает читателю, что Чичиков обладал исключительной практичностью с самого детства: «оказался в нем большой ум... со стороны практической».
«Из данной отцом полтины не издержал ни копейки, напротив, в тот же год уже сделал к ней приращения, показав оборотливость почти необыкновенную: слепил из воску снегиря, выкрасил его и продал очень выгодно. Потом в продолжение некоторого времени пустился на другие спекуляции, именно вот какие: накупивши на рынке съестного, садился в классе возле тех, которые были побогаче, и как только замечал, что товарища начинало тошнить, - признак подступающего голода, - он высовывал ему из-под скамьи будто невзначай угол пряника или булки и, раззадоривши его, брал деньги, соображаяся с аппетитом».
Павлуша дрессировал мышь, которую «продал потом... тоже очень выгодно»; после, чтобы получить выгодное место на службе, он искал и обнаружил слабое место своего начальника («которые был образ какой-то каменной бесчувственности») - его «зрелую дочь, с лицом... похожим на то, как будто бы на нем происходила по ночам молотьба гороху». Став ее женихом, Чичиков вскоре получил лакомую вакантную должность - и «о свадьбе так дело и замялось, как будто вовсе ничего не происходило». «С этих пор пошло легче и успешнее», - сообщает о герое Гоголь, и в конце «Мертвых душ» мы читаем об успешной предпринимательской (в широком смысле) деятельности Чичикова на поприще взяточничества, «комиссии для построения какого-то казенного весьма капитального строения» и таможни.
Как и полагается в великой русской литературе, аферы Чичикова заканчивались неудачами - и во втором томе «Мертвых душ» отпущенный из-под стражи Павел Иванович оказался «какой-то развалиной прежнего Чичикова». В том же втором томе есть и положительно прекрасный предприниматель - работящий и успешный помещик Костанжогло, который «в десять лет возвел свое именье до <того>, что вместо 30 теперь получает двести тысяч», у которого «всякая дрянь даст доход» и даже посаженный лес растет быстрее, чем у других. Костанжогло так невероятно практичен и предприимчив, что не продумывает специально новых способов оптимизации имения: доходы образуются сами собой, он же просто отвечает на «вызовы» обстоятельств:
««Да ведь и у тебя же есть фабрики», заметил Платонов.
«А кто их заводил? Сами завелись: накопилось шерсти, сбыть некуда - я и начал ткать сукна, да и сукна толстые, простые; по дешевой цене их тут же на рынках у меня и разбирают, - мужику надобные, моему мужику. Рыбью шелуху сбрасывали на мой берег в продолжение шести лет сряду промышленники, - ну, куды ее девать, - я начал из нее варить клей, да сорок тысяч и взял. Ведь у меня всё так».
«Экой чорт», думал Чичиков, глядя на него в оба глаза: «загребистая какая лапа».
«Да и то потому занялся, что набрело много работников, которые умерли бы с голоду. Голодный год, и всё по милости этих фабрикантов, упустивших посевы. Этаких фабрик у меня, брат, наберется много. Всякой год другая фабрика, смотря по тому, от чего накопилось остатков и выбросков. [Рассмотри] только попристальнее свое хозяйство, всякая дрянь даст доход...»».
Впрочем, мы так никогда и не узнаем, что стало с Костанжогло и его имением дальше, а в сохранившихся отрывках сожженной второй части он похож больше не на человека, а на функцию: тонкость и психологичность художественного текста заменила дидактичность.
Еще один персонаж, сейчас же приходящий на ум при упоминании практичности и предприимчивости, - Штольц из «Обломова». Иван Гончаров часто уверяет читателя, что Андрей Иваныч - очень деловой, подвижный и предприимчивый человек, но, если попытаться понять, в чем именно состоит его успешность и деловая энергичность, узнаем мы немного. «Он служил, вышел в отставку, занялся своими делами и в самом деле нажил дом и деньги. Он участвует в какой-то компании, отправляющей товары за границу», - сообщает автор, и само отсутствие интереса к деталям того, чем живут и как действуют предприимчивые люди в России середины XIX века, характерно проявляется в слове «какой-то».
В этой «какой-то» компании Штольц находится «беспрестанно в движении»; кроме того, он часто «ездит и в свет» и делает кому-то визиты - в этом и проявляется его деловая активность. В тот же «свет» он тащит и упирающегося Обломова, и, когда последний доказывает, что эти суетливые поездки - не менее бестолковое времяпрепровождение, чем лежание на диване, с Ильей Ильичом невольно соглашаешься. Любопытно, что деловые и предприимчивые герои в русской литературе нередко иностранного происхождения: Штольц (как и Германн) - наполовину немцы, а Костанжогло - лицо неизвестных (греческих?) корней (Гоголь говорит, что тот «был не совсем русской»). Вероятно, соотечественники настолько не вязались в общественном сознании с представлением о практичности и предприимчивости, что наличие таких качеств следовало объяснять примесью иностранной крови.
Логично предположить, что предприимчивых и практических людей в литературе стоит искать в их естественной среде обитания, купеческой, а значит, обратиться к Александру Островскому. К сожалению, его чаще интересуют нравы купеческого царства и драмы, происходящие вследствие этих нравов, и куда меньше - предпринимательские способности героев и истории их успеха (что в принципе объяснимо, иначе Островский был бы известен не как драматург, а как сочинитель производственных романов). Читателю же просто сообщают, что Василий Данилыч Вожеватов из «Бесприданницы» - «один из представителей богатой торговой фирмы», европеизированный купец, дешево покупающий пароход «Ласточка» у промотавшегося Паратова. Мокий же Парменыч Кнуров, «из крупных дельцов последнего времени», действует в пьесе уже как человек «с громадным состоянием».
Впрочем, Островский предлагает и пример положительного предприимчивого героя: таков Васильков из комедии «Бешеные деньги». Васильков в начале пьесы не похож на успешного человека: он неловок, провинциален и своими диалектизмами смешит персонажей-москвичей. Он обладает весьма скромным состоянием, но надеется разбогатеть честным предпринимательством, настаивая, что в новый век честность - лучший расчет:
«В практический век честным быть не только лучше, но и выгоднее. Вы, кажется, не совсем верно понимаете практический век и плутовство считаете выгодной спекуляцией. Напротив, в века фантазии и возвышенных чувств плутовство имеет более простора и легче маскируется. Обмануть неземную деву, заоблачного поэта, обыграть романтика или провести на службе начальника, который занят элегиями, гораздо легче, чем практических людей. Нет, вы мне поверьте, что в настоящее время плутовство - спекуляция плохая».
В расчеты вмешивается чувство: «мешковатый» провинциал влюбляется в избалованную красавицу Лидию Чебоксарову и даже неожиданно женится на ней (остальные поклонники красавицы оказываются либо банкротами, либо не желают «законных и брачных наслаждений»). Прагматическая Лидия обнаруживает, что у мужа «не золотые прииски, а прииски брусники по лесам» и бросает его. Васильков же, раздумав пускать себе пулю в лоб, демонстрирует редкую предприимчивость и деловитость и в самое короткое время наживает капитал. «Нынче не тот богат, у кого денег много, а тот, кто их добывать умеет», - поясняет новые финансовые реалии один из героев комедии. От него мы и узнаем о предприимчивости волжанина Василькова, изумляющей ленивых москвичей:
«Поехал за границу, посмотрел, как ведут железные дороги, вернулся в Россию и снял у подрядчика небольшой участок. Сам с рабочими и жил в бараках, да Василий Иваныч с ним... Первый подряд удался, он взял побольше, потом еще побольше. Теперь получил какую-то телеграмму. «Ну, говорит, Вася, ближе мильона не помирюсь»».
Предприимчивый Васильков нашел применение и оставшейся у разбитого корыта жене: сделал ее экономкой и отправил «под начальство» к своей матери в деревню. Красоте и светским манерам Лидии (ее манеры мы, впрочем, не наблюдаем - красавица большую часть пьесы цинично рассуждает о достойном денежном обеспечении своих прелестей) Васильков тоже придумал употребление (возможно, оно изначально входило в его матримониальные расчеты):
«Когда вы изучите в совершенстве хозяйство, я вас возьму в свой губернский город, где вы должны ослепить губернских дам своим туалетом и манерами. Я на это денег не пожалею, но из бюджета не выйду. Мне тоже, по моим обширным делам, нужно такую жену... У меня в Петербурге, по моим делам, есть связи с очень большими людьми; сам я мешковат и неуклюж; мне нужно такую жену, чтоб можно было завести салон, в котором даже и министра принять не стыдно».
У комедии, как и полагается, счастливый финал, однако образ предприимчивого Василькова оставляет неприятный осадок.
Островский создал и редкий в русской литературе образ предприимчивой женщины - свахи. Область применения предприимчивости и деловых качеств для женщины на протяжении почти всего XIX века была еще скромнее, чем у мужчины, и чаще всего ограничивалась приисканием удачной партии и успешным ведением хозяйства. (Предприимчивая Вера Павловна из романа Чернышевского «Что делать?», основавшая швейную мастерскую, - персонаж единичный и совершенно схематический.) Чаще всего в литературе встречаются женщины, зарабатывавшие содержанием модных лавок, пансионов или учебных заведений для девочек, однако это в основном иностранки (немки или француженки), лица эпизодические и почти карикатурные.
Такова, например, героиня романа Мамина-Сибиряка «Приваловские миллионы» Хиония Алексеевна Заплатина (для близких и друзей - просто Хина). Благодаря предприимчивости Хины, державшей в уездном уральском городе пансион и всегда бывшей в центре всех уездных слухов и сплетен, семья Заплатиных проживала куда больше официально получаемых ее супругом денег. Плодами предприимчивости Хины были «свой домик, стоивший по меньшей мере тысяч пятнадцать, своя лошадь, экипажи, четыре человека прислуги, приличная барская обстановка и довольно кругленький капитальчик, лежавший в ссудной кассе. Одним словом, настоящее положение Заплатиных было совершенно обеспечено, и они проживали в год около трех тысяч. А между тем Виктор Николаич продолжал получать свои триста рублей в год... Все, конечно, знали скудные размеры жалованья Виктора Николаича и, когда заходила речь об их широкой жизни, обыкновенно говорили: «Помилуйте, да ведь у Хионии Алексеевны пансион; она знает отлично французский язык...» Другие говорили просто: «Да, Хиония Алексеевна очень умная женщина»».
Предприимчивые женщины изображались обычно как беспринципные хищницы, способные ради своего удовольствия хладнокровно сломать жизнь тонкому нежному герою. Один из лучших подобных образов - Марья Николаевна Полозова из тургеневской повести «Вешние воды» (1872), молодая, красивая и богатая дама, успешно и с удовольствием ведущая финансовые дела семьи. Счастливо влюбленный в прекрасную итальянку Джемму (типичная тургеневская девушка плюс южный темперамент), главный герой повести Санин решает продать свое имение в России и жениться. Из-за границы продавать имение сложно, и он обращается по совету случайно встреченного однокашника к его жене. Тургенев расставляет акценты сразу: первое появление Полозовой в повести сообщает читателю, что она не просто красива, но расчетливо пользуется своей красотой («... весь форс состоял в том, чтобы показать свои волосы, которые были точно хороши»). «Знаете что, - говорит Марья Николаевна Полозову на его предложение о продаже имения, - я уверена, что покупка вашего имения - очень выгодная для меня афера и что мы сойдемся; но вы должны мне дать... два дня - да, два дня сроку». В два последующих дня Полозова демонстрирует настоящий мастер-класс по соблазнению мужчины, влюбленного в другую женщину. Здесь же автор сообщает и о ее коммерческих талантах:
«Она выказывала такие коммерческие и административные способности, что оставалось только изумляться! Вся подноготная хозяйства была ей отлично известна; она обо всем аккуратно расспрашивала, во все входила; каждое ее слово попадало в цель, ставило точку прямо на i. Санин не ожидал подобного экзамена: он не приготовился».
Стоит ли удивляться, что прекрасная Марья Николаевна преуспела во всем: совершила выгодную для себя покупку, а Санин так никогда и не вернулся к невесте. Полозова - яркий, но явно отрицательный персонаж: основное сравнение при ее описании автором - «змея» (да и фамилия у нее соответствующая): «серые хищные глаза... эти змеевидные косы», «Змея! ах, она змея! - думал между тем Санин, - но какая красивая змея!», «Она медленно перебирала и крутила эти безответные волосы, сама вся выпрямилась, на губах змеилось торжество».
Предприимчивые и деловые героини освобождаются от отрицательных коннотаций только к концу XIX века. Петр Боборыкин в романе «Китай-город» (1882) программно проводит идею: купцы больше не представители и деятели «темного царства», они европеизировались, получили образование, за ними, в отличие от сошедших с парохода современности и мало на что годных дворян, - экономическое процветание и будущее России. Конечно, отечественная буржуазия, как и буржуазия вообще, не без греха, но тем не менее это молодая и полная энергии формация.
Молодая и почти красивая купчиха Анна Серафимовна Станицына хозяйственна и деятельна. Она следит за работой своих фабрик, вникает в детали производства и сбыта, внимательна к условиям жизни рабочих, устраивает школу для их детей, удачно вкладывает деньги в новые отрасли производства и энергично действует в торговых предприятиях. Ее предпринимательская деятельность и планирование новых торговых и фабричных сделок доставляет ей радость, она отличная, практичная и предприимчивая хозяйка. Интересно, что автор при этом рисует ее неудачливой в личной жизни: ее муж - мот и развратник, ставящий под угрозу разорения все ее успешные начинания и совершенно к ней равнодушный (по-видимому, Боборыкин не мог не сообщить о том, что предприимчивость и коммерческая жилка плохо уживаются со счастливой семейной жизнью). Кроме того, она с неприязнью и неловкостью воспринимает свою принадлежность к купеческому сословию: ее платье из дорогой и добротной материи слишком явно выдает ее происхождение, воспитание и вкус, и то же делают некоторые ее обороты речи и манеры.
Впрочем, она являет, пожалуй, единственный пример вполне вознагражденной предприимчивости: разведясь с мужем и поставив принадлежащее ей производство и торговлю на прочные рельсы, Станицына в финале овладевает мужчиной своей мечты - дворянином Палтусовым, оплатив его долги, вызволив из-под стражи и явно наметив себе в мужья и партнеры. Сам же Палтусов тоже представляет собой любопытный тип нового предпринимателя: из дворян, но метящего в конкуренты купцам, новым финансовым и торговым хозяевам старой Москвы (этих купцов и предпринимателей Боборыкин тоже зачем-то снабдил «рыбными» фамилиями: Осетров, Лещов). Ум, образование, предприимчивость (и особый дар действовать на нежные сердца богатых купчих) дают Палтусову возможность быстро продвигаться вверх в мире торговли и финансов, сколачивать капитал и тем самым идти к воплощению своей идеи: теснить в экономической и финансовой сферах «Тит Титыча», что «наложил на все лапу». ««В такой стране не нажиться? - думает Палтусов уже в самом начале романа. - Да надо быть кретином!..» Весело у него стало на сердце. Деньги, хоть и небольшие, есть... связи растут, охоты и выдержки немало... двадцать восемь лет, воображение играет и поможет ему найти теплое место в тени громадных гор из хлопка и миткаля, промежду миллионного склада чая и невзрачной, но денежной лавчонкой серебряника-менялы...» Однако в какой-то момент удачливый Палтусов предпринимает слишком рискованное дело: его бывший «патрон» кончает жизнь самоубийством из-за долгов, и герой с рыбной фамилией решает недорого приобрести его дом - на деньги, доверенные ему очередной купчихой.
«В душе бывшего подручного самоубийцы предпринимателя играло в эту минуту проснувшееся чувство живой приманки - большой, готовой, сулящей впереди осуществление его планов... Вот этот дом! Он отлично выстроен, тридцать тысяч дает доходу; приобрести его каким-нибудь «особым» способом - больше ничего не нужно. В нем найдешь ты прочный грунт... Палтусов закрыл глаза. Ему представилось, что он хозяин, выходит один ночью на двор своего дома. Он превратит его в нечто невиданное в Москве, нечто вроде парижского Пале-Рояля. Одна половина - громадные магазины, такие, как Лувр; другая - отель с американским устройством... В нижнем этаже, под отелем, - кафе, какое давно нужно Москве, гарсоны бегают в куртках и фартуках, зеркала отражают тысячи огней... Жизнь кипит в магазине-монстре, в отеле, в кафе на этом дворе, превращенном в прогулку. Кругом лавки брильянтщиков, модные магазины, еще два кафе, поменьше, в них играет музыка, как в Милане, в пассаже Виктора-Эммануила...
Не кирпичом ему хочется владеть, не алчность разжигает его, а чувство силы, упор, о который он сразу обопрется. Нет ходу, влияния, нельзя проявить того, что сознаешь в себе, что выразишь целым рядом дел, без капитала или такой вот кирпичной глыбы».
Палтусов и правда сумел приобрести этот дом, использовав капитал, доверенный ему влюбленной купчихой. Та, однако, внезапно умерла, а ее наследник срочно потребовал деньги, но найти огромную сумму Палтусову не удалось - вера в собственную предприимчивость и удачу подвела его. От окончательного позора Палтусова спасла Станицына: по-видимому, именно в союзе купечества и дворянства Боборыкин видел спасительный для России сплав культуры и практичности. В финале романа автор весьма прямолинейно описывает этот союз европейской и русской цивилизаций: «все вместит в себя этот луженый котел: и русскую и французскую еду, и ерофеич и шато-икем» - под оглушительный хор «Славься, славься, святая Русь!».
Идея живописать новый тип делового человека не оставляла писателя Боборыкина и дальше. В более позднем романе «Василий Теркин» (1892) его герой-предприниматель уже захвачен не просто стремлением к обогащению или победе дворян над купцами, но альтруистической идеей помощи отечеству и ближнему. Впрочем, о том, как именно герой собирается выстраивать свой альтруистический бизнес, читатель в основном только догадывается: проекты и дела Теркина выписаны в романе в стиле советских лозунгов брежневского времени («поведете вы поход против хищения и лесоистребления, против кулаческого разгрома и помещичьего недомыслия... к бережному уходу за таким народным сокровищем, как лес»). Основную же часть времени романа Теркин борется с плотской страстью и в итоге стряхивает с себя «мужское хищное влечение». Нечастые пассажи о собственно предпринимательской деятельности главного героя выглядят примерно так:
«У него, если только ему удастся еще этим летом начать хозяйствовать, порядки будут другие. Но на этих соображениях не остановилась его голова, быстро овладевавшая трезвой мыслью делового и предприимчивого волжанина. И не об одном личном ходе в гору мечтал он, сидя под навесом рубки на складном стуле. Мысль его шла дальше: вот он из пайщика скромного товарищества делается одним из главных воротил Поволжья, и тогда начнет он борьбу с обмеленьем, добьется того, что это дело станет общенародным, и миллионы будут всажены в реку затем, чтобы навеки очистить ее от перекатов. Разве это невозможно? А берега, на сотни и тысячи десятин внутрь, покроются заново лесами!»
Образ, задуманный Боборыкиным как положительный, в романе явно не удался (впрочем, и сам роман, пожалуй, одно из тех произведений, которые можно читать сугубо по рабочей надобности). Да и в целом русская литература XIX века предлагает в качестве деловых, энергичных и предприимчивых персонажей или явных плутов и мошенников, или лиц комических. Даже в тех (редких) случаях, когда автор прямо характеризует противозаконные аферы и бесчестные действия героев как проявления «самобытного русского гения» (например, в рассказе Лескова «Отборное зерно»), он делает это с явным лукавством. Те немногие герои, что замышлялись авторами как «положительно прекрасные» предприниматели, либо остались безжизненными схемами, либо их предприимчивая сторона выписана так неясно, смутно, что становится очевидно: их творцам было совершенно неинтересно вникать в детали финансовой деятельности и экономических операций.
Кулачные бои на Руси в Масленицу.
Кулачные бои - устраивались зимой в период святок на масленицу и иногда в Семик . При этом предпочтение отдавалось масленице, разгульный характер которой давал возможность мужской части деревни показать перед всеми свою удаль и молодечество. Команды составлялись по признаку социальной или территориальной общности участников. Друг с другом могли биться две деревни, жители противоположных концов одного большого села, «монастырские» крестьяне с помещичьими и т. д. Кулачные бои готовились заранее: команды сообща выбирали место для битвы, договаривались о правилах игры и количестве участников, выбирали атаманов. Кроме того, была необходима моральная и физическая подготовка бойцов. Мужики и парни парились в банях, старались больше есть мяса и хлеба, которые, по поверью, придавали силу и смелость.
Некоторые участники прибегали к различного рода магическим приемам для увеличения бойцовской храбрости и мощи. Так, например, в одном из русских старинных лечебников содержится следующий совет: «Убей змею черную саблей или ножом, да вынь из нее язык, да вверти в тафту зелену и в черную, да положи в сапог в левый, а обуй на том же месте. Идя прочь, назад не оглядывайся, а кто спросит, где ты был, ты с ним ничего не говори». Обеспечить победу в кулачном бою старались и с помощью заговора, полученного от колдуна: «Стану я, раб Божий, благословясь, пойду перекрестясь, из избы в двери, из ворот в вороты, в чистое поле, на восток, в восточную сторону, к Окиян-морю, и на том святом Окияне-море стоит стар мастер муж, и у того святого Окияна-моря сырой дуб крековастый, и рубит тот мастер муж своим булатным топором сырой дуб, и как с того сырого дуба щепа летит, так же бы и от меня валился на сыру землю борец, добрый молодец, по всякий день и по всякий час. Аминь! Аминь! Аминь! И тем моим словам ключ в море, замок на небе, отныне и до века». Кулачные бои в России могли проходить не только на кулаках, но и на палках, при этом чаще выбиралась борьба на кулаках. Бойцам полагалось специальное обмундирование: толстые, подшитые куделью шапки и меховые рукавицы, которые смягчали удар.
Бой на кулаках мог проводиться в двух вариантах: «стенка на стенку » и «сцеплялка-свалка ».
При битве «стенка на стенку» бойцы, выстроившись в один ряд, должны были удержать его под давлением «стенки» противника. Это был бой, в котором использовались различного рода тактические военные приемы. Бойцы держали фронт, шли клином - «свиньей», меняли бойцов первого, второго, третьего ряда, отступали в засаду и т. п. Бой кончался прорывом «стенки» противника и бегством врагов. Принято считать, что этот тип кулачного боя оформился не ранее XVIII в.
При битве «сцеплялка-свалка» каждый выбирал себе противника по силе и не отступал до полной победы, после чего «сцеплялся» в битву с другим. Русский кулачный бой, в отличие от драки, шел с соблюдением определенных правил, к которым относились следующие: «не бить лежачего», «не биться по-увечному», «мазку не бить», то есть в случае появления у противника крови заканчивать с ним бой. Нельзя было наносить удары сзади, с тыла, а биться только лицом к лицу. Важным моментом кулачного боя было и то, что его участники всегда принадлежали к одной возрастной группе. Битву начинали обычно подростки, их сменяли на поле парни, а затем вступали в бой молодые женатые мужчины - «сильные бойцы». Такой порядок поддерживал равенство сторон. Бой начинался с прохода главных бойцов, то есть парней и мужиков, в окружении подростков по деревенской улице к выбранному месту боя. На поле парни становились двумя «стенками» -командами друг против друга, демонстрируя свои силы перед противником, слегка задирая его, принимая воинственные позы, подбадривая себя соответствующими выкриками. В это время на середине поля подростки устраивали «сцеплялку-свалку», готовясь к будущим боям. Затем раздавался клич атамана, за ним общий рев, свист, крик: «Даешь боя», и начинался бой. Наиболее сильные бойцы включались в битву уже в самом конце. Наблюдавшие за кулачным боем старики обсуждали действия молодых, давали советы тем, кто еще не вступил в бой. Завершался бой бегством противника с поля и общей веселой попойкой участвовавших в нем парней и мужиков. Кулачные бои сопровождали русские празднества на протяжении многих веков.
Подробное описание битв «добрых молодцов кулашных бойцов» дали иностранцы, побывавшие в Московии в XVI-XVII вв. Кулачные бои воспитывали у мужчин выносливость, способность выдерживать удары, стойкость, ловкость и мужество. Участие в них считалось делом чести каждого парня и молодого мужчины. Подвиги бойцов восхвалялись на мужских пирушках, передавались из уст в уста, нашли свое отражение в удалых песнях, былинах:
Да съехались оны с копьями -
Только копья-ты в кольцах попригнулисе.
Да съехались богатыри палками -
Только палки по щербням отвернулисе.
Соскочили они со добрых коней,
Да схватились оны на рукопашный бой.
Современным людям иногда кажется, что все старинные традиции достойны возрождения. Следовать заветам наших предков – что может быть правильнее? Однако некоторые обычаи было бы неплохо оставить в прошлом, особенно если они прямо противоречат Уголовному кодексу РФ. Речь идет о кулачных боях – удалой молодецкой забаве, которой в нашей стране тешились испокон веков. Откуда взялась эта традиция? И почему гибель человека в результате такого побоища оставалась безнаказанной?
Жертвоприношение Перуну
В каждом человеке есть агрессия, и она периодически требует выхода. Желание проявить свою «силушку богатырскую», если нет другой возможности отличиться, вполне естественно для мужчин. И сегодня тысячи людей с интересом следят за поединками единоборцев: боксеров, каратистов, сумоистов и т.п.
С древнейших времен во всех странах развивались различные стили боевых искусств. Русские кулачные бои помогали подросткам и молодежи освоить навыки, которые впоследствии могут пригодиться в жизни. Но изначально такие поединки были обрядовым действом, проводившимся на языческих праздниках, свадьбах, похоронах и во время других важных мероприятий. Даже появилась поговорка - «Без бойца – нет венца».
Сражаясь в кулачных боях, жители Древней Руси отдавали дань уважения верховному божеству славянского пантеона – Перуну. Далекие предки верили, что он управляет молниями и громом, покровительствует доблестным воинам – князю и его боевой дружине.
Обрядовые действия в честь Перуна представляли собой смертельные поединки, все погибшие в которых считались жертвоприношением грозному богу. Участие в боях было своеобразным доказательством храбрости и доблести воинов, которые таким образом заслуживали покровительство божества.
Подражание Топтыгину
Интересно, что даже в XIX веке жители Российской империи придавали обрядовое значение кулачным состязаниям. Например, перед поединками многие бойцы совершали нечто, напоминающее ритуальный боевой танец – так называемое «ломание». Мужчины начинали двигаться, подражая действиям медведя, собирающегося вступить в схватку с противником. Бойцы символически призывали на свою сторону силы природы, которым поклонялись в языческие времена. Например, в Псковской области такое ломание называли «пляской горбатого», опасаясь даже упоминать имя тотемного животного.
После утверждения христианства на Руси Церковь начала борьбу с языческими обрядами. Под ее прицелом оказалась и традиция проведения кулачных боев. Но этот "бой" она проиграла, так же, как и в случае с Масленицей: слишком сильны были данные верования в народе.
Примечательно, что сам легендарный летописец Нестор сурово осуждал такую языческую потеху. В «Повести временных лет» (XII в.) есть такие строки: «Себо не погански ли живемъ...нравы всяческими льстими, превабляеми отъ Бога, трубами и скоморохи, и гусльми, и русальи; видимъ бо игрища уточена, и людей много множество, яко упихати другъ друга позоры деюще от беса замышленаго дела». Наряду со скоморохами и музыкантами христианский автор, сторонник аскетического образа жизни, порицает участников различных массовых игрищ, которые «пихают» (то есть бьют) друг друга, поскольку полагает, что все это идет «от беса».
Еще в 1274 году на Владимирском соборе митрополит Кирилл запретил священникам отпевать погибших в результате кулачных боев, а их участников было приказано отлучать от церкви.
Трупы на льду
Разумеется, никто никогда не путал кулачные бои с банальными драками. Как и любые обрядовые действия, они всегда проводились по правилам, в предусмотренное время и в специальных местах. Особенно много таких поединков устраивали на Масленицу и другие праздники. Примечательно, что подобные проявления агрессии сопровождались увеселительными мероприятиями: выступлениями музыкантов и ярмарочными гуляньями. Желающих понаблюдать за схватками всегда было достаточно.
В столице бои проводились на льду Москвы-реки, на Воробьевых горах и на других площадках массовых гуляний. Ареной питерских баталий были берега Невы и Фонтанки. В других российских городах тоже имелись особые места, где по праздникам сходились в рукопашной схватке представители всех сословий: дворяне, купцы, мещане, крестьяне, мастеровые. Здесь все считались равными.
Бойцы могли сражаться один на один или стенка на стенку, существовал и третий вид противостояния - свалка-сцепляка – нечто вроде современных стычек футбольных фанатов. В такой борьбе соблюдение правил практически невозможно было отследить, поэтому на льду после побоищ оставались лежать убитые и покалеченные люди. За их гибель и страдания никого не привлекали к ответу. Считалось: во-первых, человек знал, на что шел, и, во-вторых, вычислить конкретного убийцу было сложно. К тому же никакой личной вражды между бойцами не предполагалось.
Божья кара
На Руси издревле существовала такая форма народной юстиции, которую называли «поле». Когда простой люд еще мог отстаивать свои права, а дворяне не переняли западную традицию решать разногласия на дуэлях, разобраться со своим обидчиком можно было, вызвав его на честный бой, который велся до смерти одного из оппонентов.
Если ранее погибшего в ходе состязания в честь Перуна приравнивали к жертвоприношению, то покинувшего бренный мир «на поле» автоматически зачисляли в виноватые. Дескать, его постигла Божья кара за совершенные злодеяния.
Подобные случаи не были редкостью. Родовитые бояре, например, не желая рисковать жизнью и здоровьем, в случае необходимости могли выставить вместо себя специально нанятого бойца. Его поражение означало проигрыш в конкретной тяжбе: если спор касался земли или ценных вещей, то имущество отходило победившей стороне. В данном случае кулачный бой был аналогом судебного разбирательства, а дело рассматривали высшие силы. По крайней мере, так считали жители Руси.
Этот обычай нашел свое отражение в творчестве известного поэта Михаила Лермонтова. В поэме «Песнь про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова» описан поединок, поводом к которому послужила личная обида. Впрочем, после Смутного времени подобная форма народной юстиции попала под запрет. Представители династии Романовых не признавали никаких альтернативных методов решения споров, кроме соответствующих обращений к властям.
Свидетельства очевидцев
Идеализируя стародавние времена, многие люди рассматривают кулачные бои как простую забаву – безопасное развлечение, после которого все дружно веселились. Однако многочисленные очевидцы говорят об обратном. Например, патриарх Иоасаф I, возглавлявший Русскую православную церковь с 1634 по 1640 год, писал: «Многие люди, не токмо что младые, но и старые в толпе ставятся и бывают бои кулачные великие и до смертного убойства». Впрочем, он был руководителем христианской церкви, которая выступала против языческих обрядов. Но вот свидетельство иностранца – австрийского дипломата Сигизмунда фон Герберштейна. В книге «Записки о Московии», изданной в 1549 году, он отобразил следующую картину: «Начинают они борьбу кулаками, а вскоре без разбору и с великой яростью бьют руками и ногами по лицу, шее, груди, животу и детородным частям, и, вообще, каким только можно способом, состязаясь взаимно о победе».
Но это было в XVI веке. Может, со временем нравы смягчились? Как выясняется, не особо. Советник правления Московского университета Михаил Назимов оставил рассказ о том, как проходила эта народная потеха в его родном Арзамасе. В работе «В провинции и в Москве с 1812 по 1828 год. Из воспоминаний старожила» можно прочесть, что в Арзамасе в кулачных боях на Масленицу участвовали примерно 500 человек, и проводились они при массовом скоплении людей. А местные власти ничего не могли с этим поделать. Некоторые чиновники даже высказывали мысль о пользе таких побоищ для «поддержания физической силы и воинственных наклонностей народа».
Очевидцы описывают кулачные бои XIX века крайне негативно. Иногда стенка на стенку сходились работники двух заводов, порой отношения выясняли городские и деревенские. Никто никаких правил, конечно, в пылу сражения не соблюдал. Трупы погибших прятали, а травмы объясняли несчастными случаями. Как и прежде, смерть в кулачном бою не считалась в народе криминальной.
Лежачего били кусками свинца
Первоначальные правила таких поединков не запрещали сжимать в руках камни или кусочки металла. Главное, чтобы эти предметы, увеличивающие силу удара, не были заметны. Во время зимних забав бойцы, как правило, прятали в рукавицы свинцовые бруски. Вопреки всеобщему заблуждению, также разрешалось бить лежачего противника, даже истекающего кровью.
Представители светской власти объявили такие развлечения вне закона только в XVII веке. Царь Михаил Федорович Романов (1596-1645 гг.) повелел земским приказам наказывать зачинщиков массовой кровавой бойни. Однако Петру I (1672-1725 гг.) кулачные бои были по душе, пользовались они популярностью и во время правления Екатерины II (1729-1796 гг.). Ее фаворит Григорий Орлов сам не раз участвовал в поединках.
Смягчению правил кулачных боев и уменьшению количества погибших россияне обязаны императрице Екатерине I (1684-1727 гг.), которая издала соответствующий указ 21 июня 1726 года. В его тексте говорится: «Осмотреть рукавицы, дабы никаких инструментов к увечному бою не было, а кто упадёт, лежащих никого не били б». Впрочем, удалые молодцы нашли выход из положения: перед побоищем они мочили рукавицы в проруби и оставляли их на морозе. Стоит ли говорить, что в пылу яростной борьбы посредством таких "перчаток" вполне можно было убить человека.
Кулачные бои веками оставались на Руси популярнейшей зимней забавой и устраивались как в период от Рождества до Крещения, так и на Масленицу. Что же отличало эти «удалые сходки» от обычной драки, кроме запрета на применение оружия?
Русский кулачный бой, в отличие от драки, шел с соблюдением определенных правил. Они гласили: «не бить лежачего», «не биться по увечному», «мазку не бить» (то есть заканчивать бой после появления крови), «биться лицом к лицу». Участники боя всегда принадлежали к одной возрастной группе. Битву начинали обычно подростки, их сменяли на поле парни, а затем вступали в бой молодые женатые мужчины – «сильные бойцы». Таким образом, соблюдалось определенное равенство сил.
К боям готовились загодя, за пару недель: выбирали место, обычно гладкое, ровное, хорошо утрамбованное пространство, договаривались о правилах игры и количестве участников, выбирали атаманов. Мужики и парни парились по несколько раз в неделю в банях, старались больше есть мяса и хлеба, которые, по поверью, придавали бойцу силу и смелость. Команды составлялись по социально-территориальной принадлежности. Друг с другом могли биться две деревни, два конца одного большого села, монастырские крестьяне с помещичьими и даже два городских района (как в Великом Новгороде).
Кулачные бои могли проходить или на кулаках или на палках, при этом чаще выбиралась борьба на кулаках. Иное оружие применять было нельзя. Бойцы вместо современного допинга зачастую использовали довольно сомнительные средства увеличения удали и силы. Например, в одном из русских старинных лечебников давался такой совет: «убей змею черную саблей или ножом, да вынь из нее язык, да вверти в тафту зелену и в черную, да положи в сапог в левый, а обуй на том же месте». Существовало особое снаряжение для боя: толстые, подшитые куделью шапки и меховые рукавицы, смягчавшие удар.
Бой на кулаках проводился в двух вариантах: «стенка на стенку», и «сцеплялка – свалка». При битве «стенка на стенку» бойцы, выстроившись в один ряд, должны были удержать его под давление «стенки» противника. Не обходилось и без тактических приемов: бойцы держали строй, атаковали клином, отступали в засаду. Бой кончался прорывом стенки противника и бегством врагов. Принято считать, что этот тип кулачного боя оформился не ранее 18 века. При варианте «сцеплялка-свалка» каждый выбирал себе противника по силе и не отступал до полной победы, после чего «сцеплялся» в битву с другим.
Бой начинался с прохода главных бойцов. На поле парни становились двумя стенками друг против друга, слегка задирая «врага» и подбадривая себя выкриками. В это время на середине поля подростки устраивали «сцеплялку-свалку», готовясь к будущим боям. Затем раздавался крик атамана, за ним рев, свист, крик: «даешь боя» и начинался бой. Наиболее сильные бойцы включались в битву уже в самом конце. Наблюдавшие за кулачным боем старики выполняли роль судей и давали советы не вступившим пока еще в бой. Бой завершался бегством противника с поля и общим празднеством бойцов.
Спорт, конечно, штука полезная, но небезопасная. Его вечный спутник - травмы.
Пальму первенства здесь держат, разумеется, боевые искусства. А среди них, наверное, рукопашные единоборства, как бы их ни называли - хоть бокс, хоть «кулачки».
Как бить лежачего
Последнее, то есть русский традиционный кулачный бой, многим сейчас кажется исключительно гуманной дисциплиной. По какой-то загадочной причине его портрет чрезмерно зализан и залакирован - тут и «лежачего не бить», и запрет на удары в голову и ниже пояса, и толстые мягкие «щадящие» рукавицы, и полная остановка боя при первой же крови, и общее рыцарское благородство всех участников.
Исторические источники - от свидетельств иностранцев до рассказов очевидцев и популярных лубков - рисуют совсем другую картину. Веселее прочих, конечно же, лубочные гравюры с характерными надписями вроде: «А вот боец, удалой молодец, хочет сделать супротивника дураком - бьёт его по глазу кулаком». Или: «Се - молодцы, кулашны бойцы, встали до драки, разбивают друг другу сраки».
Отзывы иностранцев не столь веселы. Наоборот, иной раз полны ужаса, но зато куда более информативны. Вот, например, австриец Сигизмунд Герберштейн , побывавший у нас в начале XVI столетия: «Начинают они борьбу кулаками, а вскоре без разбору и с великой яростью бьют руками и ногами по лицу, шее, груди, животу и детородным частям, и, вообще, каким только можно способом, состязаясь взаимно о победе».
Русский патриарх Иоасаф показывает, что бывает после таких ударов: «Многие люди, не токмо что младые, но и старые в толпе ставятся и бывают бои кулачные великие и до смертного убойства».
Однако проходит ещё полтораста лет, и картина вроде бы меняется. Иностранцы, бывавшие в России времён Екатерины Великой , оставляют совершенно другие свидетельства о кулачных боях. Как, скажем, англичанин Уильям Кокс, историк и педагог , видевший тренировки и показательные поединки в имении графа Алексея Орлова. «На руках бойцов были толстые кожаные перчатки. Они никогда не наносили ударов прямо, а большею частью кругообразно и били только в лицо и голову. Но их обычаи в бою мешали несчастному случаю, также мы не заметили переломов руки или ноги, которыми обычно кончаются бои в Англии».
Смягчению нравов и возникновению более-менее внятного регламента способствовала целая серия указов на высочайшем уровне. Участников боёв предполагалось бить сначала батогами, вторично пойманных - кнутом, а на третий раз - «кнутом без пощады, и, выправя на них судебные издержки, ссылать в украйные города на вечное житьё».
Впрочем, запретительные меры никакого эффекта не возымели. И тогда было принято одно из самых мудрых решений. Если не можешь уничтожить какое-то явление - возглавь его. Делает это Екатерина I. Её указ от 21 июня 1726 года впервые вводит то самое правило, которое считается «исконным». Вот оно: «Осмотреть рукавицы, дабы никаких инструментов к увечному бою не было, а кто упадёт, лежащих никого не били б».
Капустка, дёготь, мясо
Случаев смертоубийств действительно стало меньше. Однако травматизм никуда не делся. Да, за вложенную в рукавицу свинчатку наказывали очень жестоко. Но московские кулачные бойцы нашли остроумный выход. Их секрет раскрыл мемуарист Пётр Страхов : «Рукавицы намачивали водой, а потом замораживали. Подобной перчаткой можно было нанести тяжкие сотрясения».
В.Васнецов «Кулачный бой» Фото: Commons.wikimedia.org
Разумеется, тех, кому не повезло, лечили. С первой помощью проблем не было - бои обычно проводились на Масленицу, снега и льда хватало, так что к синякам и ушибам приложить было что. Более серьёзные повреждения, например сотрясение мозга, врачевали на первый взгляд варварски, как это описано у литератора Ивана Шмелёва :
«- Антошка с Глухим как, лежат?
Уж в бане парились, целы. Иван Иваныч фершал смотрел, велел тёртого хрену под затылок. Уж капустки просят…»
Между тем «капустка» здесь очень кстати - в старинных лечебниках от «головного удара и трясения» как раз рекомендуют настой капустного сока на льняном семени. Правда, курс лечения - целых две недели.
От синяков и шишек эффективно помогал берёзовый дёготь. Кстати, он используется и сейчас, поскольку содержится в мази Вишневского с её «антиотёчным и противовоспалительным действием».
Зато готовились к поединкам необычно. Сохранились воспоминания одного из самых отчаянных московских бойцов XIX столетия, Ивана Киреева. «Водили нас в баню и разминали силу - нарочитые были на то мастера по брюхомяльному делу. Потом, конечно, угощение «с водоворотом», покуда с катушек не свалимся. На другой день, чтоб сразу похмелиться-поправиться - ни-ни. И сидели голодом, чтобы, значит, застервенеть как полагается. А уж как до боя час ли, два ли, тут дают полный стакан, да закусить слегка - студню там, или ещё чего».
