От "пустынки" до города О. на хороших разгонных конях ездят одною большою упряжкою, и владыка, выехавший после раннего обеда, должен был приехать в город к вечеру. Время стояло погожее, и грунтовые дороги были в порядке, а потому никаких "непредвиденностей" не предвиделось, и оба экипажа пронеслись доброе полпути совершенно благополучно и даже весело. Веселости настроения, конечно, немало содействовало и то, что путники, скакавшие впереди в тарантасе, молодые люди, тоже выехали не без запаса и притом не закладывали его очень далеко. Но они не совсем верно разочли и раньше времени заметили, что оживлявшая их возбудительная влага исчезла прежде, чем путь пришел к концу. Достать же восполнение оскудевшего дорогою негде было… кроме как у архиерея, которому хлебосольный старец предупредительно сунул что-то под его Сэмэна.
И вот расшалившаяся молодежь немножко позабылась и пришла к дерзкой мысли воспользоваться архиерейским запасом. Весь вопрос был только в том: как это сделать? Просто остановиться и попросить у архиерея вина из его запаса казалось неловко, обратиться же за этим к Сэмэну – еще несообразнее. А между тем вина достать хотелось во что бы то ни стало, и желание это было исполнено.
Ехавший впереди тарантас вдруг остановился, и три молодые человека в самых почтительных позах явились у дверец архиерейской кареты.
Владыка выглянул и, увидев стоявшего перед ним с рукою у козырька кавалериста, вопросил:
– По какой это причине мы стали?
– А по какой причине такой обычай?
– Тут, кто имеет с собою запас, всегда тосты пьют.
– Вот те на! А по какой же это причине?
– С этого места… были замечены первые месторождения руд, обогативших отечественную промышленность.
– Это резент! – ответил владыка, – если сие справедливо, то я такому обычаю не противник. – И, открыв у себя за спиною в карете форточку, через которую он мог отдавать приказания помещавшемуся в заднем кабриолете Сэмэну, скомандовал:
– Сэмэн, шипучего!
Сэмэн открыл свои запасы, пробка хлопнула, и компания, распив бутылку шампанского, поехала далее.
Но проехали еще верст десять, и опять тарантас стал, а у окна архиерейской кареты опять три молодца, предводимые офицером с рукою у козырька.
Владыка снова выглянул и спрашивает:
– Теперь по какой причине стали?
– Опять важное место, ваше преосвященство.
– А по какой причине оно важно?
Прокатили еще, и опять тарантас стоит, а молодые люди снова у окна кареты.
– Еще по какой причине стали? – осведомляется владыка.
– Надо тост выпить, ваше преосвященство.
– А по какой причине?
– Резент, и хотя факт совершенно не достоверен, но, Сэмэн, шипучего!
Но "Сэмэн" не ответил, а звавший его владыка, глянув в форточку, всплеснул руками и воскликнул:
– Ахти мне! мой Сэмэн отвалился!
Происшествие случилось удивительное: за каретою действительно не было не только Сэмэна, но не было и всего заднего кабриолета, в котором помещалась эта особа со всем, что под оную было подсунуто.
Молодые люди были просто поражены этим происшествием, но владыка, определив значение факта, сам их успокоил и указал им, что надо делать.
– Ничего, – сказал он, – это событие естественно. Сэмэн отвалился по той причине, что карета и вся скоро развалится. Поищите его поскорее по дороге, не зашибся ли!
Тарантас поскакал назад искать отвалившегося Сэмэна, которого и нашли всего версты за две, совершенно целого, но весь бывший под ним запас шипучего исчез, потому что бутылки разбились при падении кабриолета.
Насилу кое-как прицепили этот кабриолет на задние долгие дроги тарантаса, а Сэмэна усадили на козлы и привезли обратно к владыке, который тоже не мог не улыбаться по поводу всей этой истории и, тихо снося довольно грубое ворчание отвалившегося Сэмэна, уговаривал его:
– Ну, по какой причине так гневаться? Кто виноват, что карета напъянилась .
– Бог простит, Бог простит, – отвечал владыка. – Ребята добрые, я вас полюбил и угощал за то, что согласно живете.
– Но, владыка… вы сами так снисходительны и добры… Мы вас никогда не забудем.
– Ну вот! петушки хвалят кукука за то, что хвалит он петушков. Меня помнить нечего: умру – одним монахом поменеет, и только. А вы помните того, кто велел, чтобы все мы любили друг друга.
И с этим молодежь рассталась с добрым старцем навсегда.
Кажется, по осени того же года старший из этих трех братьев, необыкновенно хорошо передававший manière de parler епископа Н-та, войдя с приезда в свой кабинет, где были в сборе короткие люди дома, воскликнул:
– Грустная новость, господа!
– Что такое?
– Сэмэн больше уже не даст петушкам шипучего! – сказал он, подражая интонации преосвященного Н-та.
– А по какой причине? – вопросили его в тот же голос.
– Милый старичок наш умер – вот нумер газеты, читайте.
В газете действительно стояло, что преосвященный Н-т скончался, и скончался в дороге. Вероятно, при нем был его "Сэмэн", но как о малых людях, состоящих при таких особах, не говорится, то о нем не упоминалось. Впрочем, хотя все это было сказано по-казенному, но, однако, не обошлось без теплоты, вероятно совсем не зависевшей от хроникера. Сказано было о каком-то сопровождавшем владыку протоиерее, которому добрый старец, умирая, устно завещал употребить на доброе дело всё те же пресловутые триста рублей, "нажитые им честным трудом" и составлявшие все оставленное этим архиепископом наследство. Деньги эти он всегда носил при себе, и они оказались в его подряснике.
Как он их "нажил честным трудом", это остается не выяснено, но некто, знавший покойника, полагает, что, вероятно, он получил их за сделанный им когда-то перевод какой-то ученой греческой книги.
Наступник этого ласкового и снисходительного епископа, ездившего в ветхой карете и читавшего на сон грядущий сатиры Щедрина, кажется, не имел никаких поводов жаловаться, что предместник его сдал ему епархию в беспорядке. Она, подобно многим частям русского управления, умела прекрасно управляться сама собою, к чему русские люди, как известно, отменно способны, если только тот, кто ими правит, способен убедить их, что он им верит и не хочет докучать им на всякий шаг беспокойною подозрительностью.
За сим, сказав мир праху и добрую память доброму старцу, перейдем к лицам тоже добрым, но гораздо более тонким и политичным.
Глава двенадцатая
Есть очень распространенное, но совершенно ложное мнение, будто наши архиереи все зауряд люди крутые и неподатливые, будто они совсем безжалостны к скорбям и нуждам мирских человеков. Такое давно сложившееся, но, как я смею думать, неосновательное или по крайней мере слишком одностороннее мнение особенно раздражительно выразилось в последнее время, то есть именно в то время, когда представительство церкви, по-видимому, как будто начало сознавать необходимость не раздражать более против себя русское общество и без того раздраженное до весьма искренней неприязни к духовенству.
Новый повод к самым сильным раздражениям был дан в 1878 году, и причиною к нему было так называемое в газетах неожиданное "фиаско брачного вопроса в св. синоде".
Синодальные суждения по этому ноющему вопросу русской жизни далеко не вполне известны всему обществу, которое должно было довольствоваться только краткими "резюме", а в них для него не было ничего утешительного. Люди, несчастливые в браке, опять остались в безотрадном и безвыходном положении – тянуть целую жизнь тяжкое и неудобоносимое бремя несносного сожительства при взаимных неладах и ненависти. Выходы остались прежние: или смерть, или клятвопреступническая процедура нынешнего развода, или преступление вроде того, какое нам являет судебная хроника в харьковском деле об убийстве доктора Ковальчукова. Желать смерти даже ненавистного человека отвратительно; искать союза с клятвопреступниками, содействие которых необходимо при нынешних законах о разводе, не менее отвратительно и притом стόθт очень дорого. Это возможно только людям богатым, а семейное счастье желательно и потребно каждому, – бедному оно даже нужнее, чем богатому. Третий способ разделаться с ненавистным союзом есть преступление, на которое, к счастью человечества, способны очень немногие относительно всего числа несчастливых супругов. Далее, выходя из всякого терпения, люди, при какой-нибудь доле благоразумия, предпочитают то, что, по господствующим понятиям, хотя и составляет позор, но при всем том дает людям какой-нибудь призрак семейного счастья: у нас все более и более распространяется безбрачное сожительство поневоле. Люди эти несут некоторое тяжкое отчуждение и, страдая от него, конечно не благословляют и никогда не благословят тех, кого они считают виновниками своих несчастий, то есть защитников тягостнейших и невыносимых условий нерасторжимого брака при несходстве нрава и характеров.
Николай Лесков
Мелочи архиерейской жизни
(Картинки с натуры)
Нет ни одного государства, в котором бы не находились превосходные мужи во всяком роде, но, к сожалению, каждый человек собственному своему взору величайшей важности кажется предметом.
(«Народная гордость», Москва, 1788 г.)
Предисловие к первому изданию
В течение 1878 года русскою печатью сообщено очень много интересных и характерных анекдотов о некоторых из наших архиереев. Значительная доля этих рассказов так невероятна, что человек, незнакомый с епархиальною практикою, легко мог принять их за вымысел; но для людей, знакомых с клировою жизнью, они имеют совсем другое значение. Нет сомнения, что это не чьи-либо измышления, а настоящая, живая правда, списанная с натуры, и притом отнюдь не со злою целью.
Сведущим людям известно, что среди наших «владык» никогда не оскудевала непосредственность, – это не подлежит ни малейшему сомнению, и с этой точки зрения рассказы ничего не открыли нового, но досадно, что они остановились, показав, как будто умышленно, только одну сторону этих интересных нравов, выработавшихся под особенными условиями оригинальной исключительности положения русского архиерея, и скрыли многие другие стороны архиерейской жизни.
Невозможно согласиться, будто все странности, которые рассказываются об архиереях, напущены ими на себя произвольно, и я хочу попробовать сказать кое-что в защиту наших владык, которые не находят себе иных защитников, кроме узких и односторонних людей, почитающих всякую речь о епископах за оскорбление их достоинству.
Из моего житейского опыта я имел возможность не раз убеждаться, что наши владыки, и даже самые непосредственнейшие из них, по своим оригинальностям, отнюдь не так нечувствительны и недоступны воздействиям общества, как это представляют корреспонденты. Об этом я и хочу рассказать кое-что, в тех целях, чтобы отнять у некоторых обличений их очевидную односторонность, сваливающую непосредственно все дело на одних владык и не обращающую ни малейшего внимания на их положение и на отношение к ним самого общества. По моему мнению, наше общество должно понести на себе самом хоть долю укоризн, адресуемых архиереям.
Как бы это кому ни показалось парадоксальным, однако прошу внимания к тем примерам, которые приведу в доказательство моих положений.
Глава первая
Первый русский архиерей, которого я знал, был орловский – Никодим. У нас в доме стали упоминать его имя по тому случаю, что он сдал в рекруты сына бедной сестры моего отца. Отец мой, человек решительного и смелого характера, поехал к нему и в собственном его архиерейском доме разделался с ним очень сурово… Дальнейших последствий это не имело.
В доме у нас не любили черного духовенства вообще, а архиереев в особенности. Я их просто боялся, вероятно потому, что долго помнил страшный гнев отца на Никодима и пугавшее меня заверение моей няньки, будто «архиереи Христа распяли». Христа же меня научили любить с детства.
Первый архиерей, которого я узнал лично, был Смарагд Крижановский, во время его управления орловскою епархиею.
Это воспоминание относится к самым ранним годам моего отрочества, когда я, обучаясь в орловской гимназии, постоянно слышал рассказы о деяниях этого владыки и его секретаря, «ужасного Бруевича».
Сведения мои об этих лицах были довольно разносторонние, потому что, по несколько исключительному моему семейному положению, я в то время вращался в двух противоположных кругах орловского общества. По отцу моему, происходившему из духовного звания, я бывал у некоторых орловских духовных и хаживал иногда по праздникам в монастырскую слободку, где проживали ставленники и томившиеся в чаянии «владычного суда» подначальные. У родственников же с материной стороны, принадлежавших к тогдашнему губернскому «свету», я видал губернатора, князя Петра Ивановича Трубецкого, который терпеть не мог Смарагда и находил неутолимое удовольствие везде его ругать. Князь Трубецкой постоянно называл Смарагда не иначе, как «козлом», а Смарагд в отместку величал князя «петухом».
Впоследствии я много раз замечал, что очень многие генералы любят называть архиереев «козлами», а архиереи тоже, в свою очередь, зовут генералов «петухами».
Вероятно, это почему-нибудь так следует.
Губернатор князь Трубецкой и епископ Смарагд невзлюбили друг друга с первой встречи и считали долгом враждовать между собою во все время своего совместного служения в Орле, где по этому случаю насчет их ссор и пререканий ходило много рассказов, по большей части, однако же, или совсем неверных, или по крайней мере сильно преувеличенных. Таков, например, повсеместно с несомненною достоверностью рассказываемый анекдот о том, как епископ Смарагд будто бы ходил с хоругвями под звон колоколов на съезжую посещать священника, взятого по распоряжению князя Трубецкого в часть ночным обходом в то время, как этот священник шел с дароносицею к больному.
На самом деле такого происшествия в Орле вовсе не было. Многие говорят, что оно было будто бы в Саратове или в Рязани, где тоже епископствовал и тоже ссорился преосвященный Смарагд, но немудрено, что и там этого не было. Несомненно одно, что Смарагд терпеть не мог князя Петра Ивановича Трубецкого и еще более его супругу, княгиню Трубецкую, урожденную Витгенштейн, которую он, кажется не без основания, звал «буесловною немкою». Этой энергической даме Смарагд оказывал замечательные грубости, в том числе раз при мне сделал ей в церкви такое резкое и оскорбительное замечание, что это ужаснуло орловцев. Но княгиня снесла и ответить Смарагду не сумела.
Епископ Смарагд был человек раздражительный и резкий, и если ходящие о его распрях с губернаторами анекдоты не всегда фактически верны, то все они в самом сочинении своем верно изображают характер ссорившихся сановников и общественное о них представление. Князь Петр Иванович Трубецкой во всех этих анекдотах представляется человеком заносчивым, мелочным и бестактным. О нем говорили, что он «петушится», – топорщит перья и брыкает шпорою во что попало, а покойный Смарагд «козляковал». Он действовал с расчетом: он, бывало, некое время посматривает на петушка и даже бородой не тряхнет, но чуть тот не поостережется и выступит за ограду, он его в ту же минуту боднет и назад на его насест перекинет.
В кружках орловского общества, которое не любило ни князя Трубецкого, ни епископа Смарагда, последний все-таки пользовался лучшим вниманием. В нем ценили по крайней мере его ум и его «неуемность». О нем говорили:
– Сорванец и молодец – ни Бога не боится, ни людей не стыдится.
Такие люди в русском обществе приобретают авторитет, законности которого я и не намерен оспаривать, но я имею основание думать, что покойный орловский дерзкий епископ едва ли на самом деле «ни Бога не боялся, ни людей не стыдился».
Конечно, если смотреть на этого владыку с общей точки зрения, то, пожалуй, за ним как будто можно признать такой авторитет; но если заглянуть на него со стороны некоторых мелочей, весьма часто ускользающих от общего внимания, то выйдет, что и Смарагд не был чужд способности стыдиться людей, а может быть, даже и бояться Бога.
Вот тому примеры, которые, вероятно, одним вовсе неизвестны, а другими, может быть, до сих пор позабыты.
Теперь я сначала представлю читателям оригинального человека из орловских старожилов, которого чрезвычайно боялся «неуемный Смарагд».
В то самое время, когда жили и враждовали в Орле кн. П. И. Трубецкой и преосвященный Смарагд, там же в этом «многострадальном Орле», в небольшом сереньком домике на Полешской площади проживал не очень давно скончавшийся отставной майор Александр Христианович Шульц. Его все в Орле знали и все звали его с титулом «майор Шульц», хотя он никогда не носил военного платья и самое его майорство некоторым казалось немножко «апокрифическим». Откуда он и кто такой, – едва ли кто-нибудь знал с полною достоверностью. Шутливые люди решались даже утверждать, что «майор Шульц» и есть вечный жид Агасфер или другое, столь же таинственное, но многозначащее лицо.
Александр Христианович Шульц с тех пор, как я его помню, – а я помню его с моего детства, – был старик, сухой, немножко сгорбленный, довольно высокого роста, крепкой комплекции, с сильною проседью в волосах, с густыми, очень приятными усами, закрывавшими его совершенно беззубый рот, и с блестящими, искрившимися серыми глазами в правильных веках, опушенных длинными и густыми темными ресницами. Люди, видевшие его незадолго до его смерти, говорят, что он таким и умер. Он был человек очень умный и еще более – очень приятный, всегда веселый, всегда свободный, искусный рассказчик и досужий шутник, умевший иногда ловко запутать путаницу и еще ловчее ее распутать. Он не только был человек доброжелательный, но и делал немало добра. Официальное положение Шульца в Орле выражалось тем, что он был бессменным старшиною дворянского клуба. Никакого другого места он не занимал и жил неизвестно чем, но жил очень хорошо. Небольшая квартира его всегда была меблирована со вкусом, на холостую ногу; у него всегда кто-нибудь гостил из приезжих дворян; закуска в его доме подавалась всегда обильная, как при нем, так и без него. Домом у него заведовал очень умный и вежливый человек Василий, питавший к своему господину самую верную преданность. Женщин в доме не было, хотя покойный Шульц был большой любитель женского пола и, по выражению Василия, «страшно следил по этому предмету».
Николай Лесков
Мелочи архиерейской жизни
(Картинки с натуры)
Нет ни одного государства, в котором бы не находились превосходные мужи во всяком роде, но, к сожалению, каждый человек собственному своему взору величайшей важности кажется предметом.
(«Народная гордость», Москва, 1788 г.)
Предисловие к первому изданию
В течение 1878 года русскою печатью сообщено очень много интересных и характерных анекдотов о некоторых из наших архиереев. Значительная доля этих рассказов так невероятна, что человек, незнакомый с епархиальною практикою, легко мог принять их за вымысел; но для людей, знакомых с клировою жизнью, они имеют совсем другое значение. Нет сомнения, что это не чьи-либо измышления, а настоящая, живая правда, списанная с натуры, и притом отнюдь не со злою целью.
Сведущим людям известно, что среди наших «владык» никогда не оскудевала непосредственность, – это не подлежит ни малейшему сомнению, и с этой точки зрения рассказы ничего не открыли нового, но досадно, что они остановились, показав, как будто умышленно, только одну сторону этих интересных нравов, выработавшихся под особенными условиями оригинальной исключительности положения русского архиерея, и скрыли многие другие стороны архиерейской жизни.
Невозможно согласиться, будто все странности, которые рассказываются об архиереях, напущены ими на себя произвольно, и я хочу попробовать сказать кое-что в защиту наших владык, которые не находят себе иных защитников, кроме узких и односторонних людей, почитающих всякую речь о епископах за оскорбление их достоинству.
Из моего житейского опыта я имел возможность не раз убеждаться, что наши владыки, и даже самые непосредственнейшие из них, по своим оригинальностям, отнюдь не так нечувствительны и недоступны воздействиям общества, как это представляют корреспонденты. Об этом я и хочу рассказать кое-что, в тех целях, чтобы отнять у некоторых обличений их очевидную односторонность, сваливающую непосредственно все дело на одних владык и не обращающую ни малейшего внимания на их положение и на отношение к ним самого общества. По моему мнению, наше общество должно понести на себе самом хоть долю укоризн, адресуемых архиереям.
Как бы это кому ни показалось парадоксальным, однако прошу внимания к тем примерам, которые приведу в доказательство моих положений.
Глава первая
Первый русский архиерей, которого я знал, был орловский – Никодим. У нас в доме стали упоминать его имя по тому случаю, что он сдал в рекруты сына бедной сестры моего отца. Отец мой, человек решительного и смелого характера, поехал к нему и в собственном его архиерейском доме разделался с ним очень сурово… Дальнейших последствий это не имело.
В доме у нас не любили черного духовенства вообще, а архиереев в особенности. Я их просто боялся, вероятно потому, что долго помнил страшный гнев отца на Никодима и пугавшее меня заверение моей няньки, будто «архиереи Христа распяли». Христа же меня научили любить с детства.
Первый архиерей, которого я узнал лично, был Смарагд Крижановский, во время его управления орловскою епархиею.
Это воспоминание относится к самым ранним годам моего отрочества, когда я, обучаясь в орловской гимназии, постоянно слышал рассказы о деяниях этого владыки и его секретаря, «ужасного Бруевича».
Сведения мои об этих лицах были довольно разносторонние, потому что, по несколько исключительному моему семейному положению, я в то время вращался в двух противоположных кругах орловского общества. По отцу моему, происходившему из духовного звания, я бывал у некоторых орловских духовных и хаживал иногда по праздникам в монастырскую слободку, где проживали ставленники и томившиеся в чаянии «владычного суда» подначальные. У родственников же с материной стороны, принадлежавших к тогдашнему губернскому «свету», я видал губернатора, князя Петра Ивановича Трубецкого, который терпеть не мог Смарагда и находил неутолимое удовольствие везде его ругать. Князь Трубецкой постоянно называл Смарагда не иначе, как «козлом», а Смарагд в отместку величал князя «петухом».
Впоследствии я много раз замечал, что очень многие генералы любят называть архиереев «козлами», а архиереи тоже, в свою очередь, зовут генералов «петухами».
Вероятно, это почему-нибудь так следует.
Губернатор князь Трубецкой и епископ Смарагд невзлюбили друг друга с первой встречи и считали долгом враждовать между собою во все время своего совместного служения в Орле, где по этому случаю насчет их ссор и пререканий ходило много рассказов, по большей части, однако же, или совсем неверных, или по крайней мере сильно преувеличенных. Таков, например, повсеместно с несомненною достоверностью рассказываемый анекдот о том, как епископ Смарагд будто бы ходил с хоругвями под звон колоколов на съезжую посещать священника, взятого по распоряжению князя Трубецкого в часть ночным обходом в то время, как этот священник шел с дароносицею к больному.
На самом деле такого происшествия в Орле вовсе не было. Многие говорят, что оно было будто бы в Саратове или в Рязани, где тоже епископствовал и тоже ссорился преосвященный Смарагд, но немудрено, что и там этого не было. Несомненно одно, что Смарагд терпеть не мог князя Петра Ивановича Трубецкого и еще более его супругу, княгиню Трубецкую, урожденную Витгенштейн, которую он, кажется не без основания, звал «буесловною немкою». Этой энергической даме Смарагд оказывал замечательные грубости, в том числе раз при мне сделал ей в церкви такое резкое и оскорбительное замечание, что это ужаснуло орловцев. Но княгиня снесла и ответить Смарагду не сумела.
Епископ Смарагд был человек раздражительный и резкий, и если ходящие о его распрях с губернаторами анекдоты не всегда фактически верны, то все они в самом сочинении своем верно изображают характер ссорившихся сановников и общественное о них представление. Князь Петр Иванович Трубецкой во всех этих анекдотах представляется человеком заносчивым, мелочным и бестактным. О нем говорили, что он «петушится», – топорщит перья и брыкает шпорою во что попало, а покойный Смарагд «козляковал». Он действовал с расчетом: он, бывало, некое время посматривает на петушка и даже бородой не тряхнет, но чуть тот не поостережется и выступит за ограду, он его в ту же минуту боднет и назад на его насест перекинет.
Если не особенно вдумываться в смысл сатирического задания Лескова в "Мелочах архиерейской жизни" (1878), то эти очерковые на первый взгляд зарисовки могут показаться совсем безобидными. Может даже показаться странным то обстоятельство, что книга эта так взволновала высшую духовную иерархию и по распоряжению духовной цензуры была задержана выпуском и сожжена. Между тем, задание Лескова здесь крайне ядовитое и действительно по-лесковски сатирическое. С самым невинным видом автор повествует о том, как архиереи заболевают несварением желудка, как они угощают отборными винами видных чиновников, при этом чуть ли не пускаясь в пляс, как они занимаются моционом для борьбы с ожирением, как они благодетельствуют только потому, что проситель сумел найти уязвимое место в их симпатиях и антипатиях, как они мелко и смешно враждуют и соревнуются со светскими властями и т. д. Подбор мелких, на первый взгляд, бытовых деталей, искусно воссоздающий бытовое существование духовных чиновников, подчинен единому заданию. Лесков как бы последовательно разоблачает тот маскарад внешних форм, которым церковь искусственно отделяет себя от обычной обывательской русской жизни. Обнаруживаются вполне обычные мещане, которые решительно ничем не отличаются от пасомых имя духовных детей. Бесцветность, пустота, банальность обычного мещанского быта, отсутствие сколько-нибудь яркой личной жизни - вот тема, пронизывающая невинные на первый взгляд бытовые зарисовки. Получается действительно сатира, очень обидная для тех, кто изображен, но сатира особенная. Обидно все это для духовных лиц прежде всего, тем, что вполне наглядно обнажена причина маскарада - особых форм одежды, языка и т. д. Нужен этот маскарад потому, что по существу обычный архиерей решительно ничем не отличается от обычного мещанина или обычного чиновника. В нем нет и проблеска того основного, что официально представляет архиерей, - духовной жизни. Духовное начало уподоблено здесь рясе - под рясой скрыт заурядный чиновник с несварением желудка или геморроем. Если же среди лесковских архиереев попадаются люди с человечески чистой душой и горячим сердцем, то это относится исключительно к их личным качествам и никак не связано с их служебно-профессиональными функциями и официальным общественным положением.
В целом Лесков своими, особенными способами производит разоблачение бытового ритуала церковности, во многом близкое к тому "срыванию масок", которое так ярко и остро осуществлял позднее Лев Толстой.
В 80--90-х годах темы и образы народной героики и талантливости сменились у Лескова антиправительственной и антицерковной сатирой, разоблачающей победоносцевский режим.
Начиная с «Мелочей архиерейской жизни» до «Заячьего ремиза», на протяжении почти двадцати лет, Лесков неустанно разоблачает «идеологию» и практику церкви и религии. И надо сказать, что не было в России ни одного "писателя, который нанес бы столь яростные и сокрушительные удары сильнейшему оплоту самодержавия -- церкви, как это сделал Лесков, никогда не являвшийся последовательным и вполне убежденным атеистом.
В очерках «Мелочи архиерейской жизни» (1878--1880) 1 Лесков пытается писать о духовенстве еще с позиции «идеальной», воображаемой церкви, и потому он видит не только тени, но и «свет». Он посвящает ряд зарисовок киевскому митрополиту Ф. Амфитеатрову и другим архиереям, восстающим против византийской пышности и затворничества архиерейского быта, предлагает ликвидировать епархиальный (то есть духовный) суд, по которому церковники, совершая уголовные преступления,
остаются нередко безнаказанными, и призывает к реформам в православии по примеру протестантства и англиканской церкви. С другой стороны, первые главы очерков (г --IV), появлявшихся постепенно, отличаются особой резкостью тона, и можно предположить, что они смягчались впоследствии под внешним давлением, но во всяком случае «Мелочи» были только начальным, сравнительно слабым опытом антицерковной сатиры.
Познакомившись в годы сотрудничества в «Русском вестнике» и церковных журналах с кругами высшего духовенства, Лесков был осведомлен о всей политике правящей клики, осуществляемой через церковь, о всех интригах и настроениях синода. Это послужило ему материалом для точных и неопровержимых портретов русских иерархов.
Орловский епископ Смарагд не поладил с губернатором Трубецким. Их ссора заполнила пустоту провинциальной жизни, и досужий остроумец майор Шульц выставил на окне манекены дерущихся петуха (губернатора) и козла (епископа) и каждый день, смотря по обстоятельствам, изменял расположение фигур. «То петух клевал и бил взмахами крыла козла, который, понуря голову, придерживал лапою сдвигавшийся на затылок клобук, то козел давил копытами шпоры петуха, поддевая его рогами под челюсти, отчего у того голова задиралась кверху, каска сваливалась на затылок, хвост опускался, а жалостно разинутый рот как бы вопиял о защите... Не наблюдать за фигурами, впрочем, было и невозможно, потому что бывали случаи, когда козел представал очам прохожих с аспидною дощечкою, на которой было крупно начертано: «П-р-и-х-о-д», а внизу под сим заголовком писалось: «Такого-то числа: взял сю рублей и две головы сахару» или что-нибудь в этом роде». Эта проделка остряка-майора позволяет Лескову представить с большой живостью и юмором и орловского архипастыря, взяточника и самодура, и его врага - "полоумного губернатора.
В другой главе также на мемуарном материале он зарисовал пензенского епископа, который отличался строптивым нравом. Лесков изображает его в столкновении с англичанином, не имевшим оснований бояться русского архиерея. «Архиерей покраснел, как рак, и, защелкав но палке ногтями, уже не проговорил, а прохрипел: «Сейчас мне доложить, что это такое?» Ему доложили, что это (А. Я. Ш[котт], главноуправляющий имениями графов Перовских. Архиерей сразу стих и вопросил: «А для чего он в таком уборе?» -- но, не дождавшись на это никакого ответа, направился прямо на дядю. Момент был самый решительный, но окончился тем, что архиерей протянул Шкотту руку и сказал: «Я очень уважаю английскую нацию».
Особую убедительность очеркам придает своеобразная позиция автора, который, как искренне заинтересованный человек, "рассказывает об архиерейском и вообще церковном быте; правда, это же приводит и к заполнению некоторых глав подлинно «мелочными» фактами и к известному разнобою в тоне очерков,-- трудно, например, согласовать крайне незлобивые, рассчитанные на умиление сценки с остро сатирическими, смелыми характеристиками и положениями, относящимися к Филарету Дроздову, Смарагду Крыжановскому и др.
«Мелочи архиерейской жизни» впервые показали широкому читателю особый кастовый мир не с его внешних, а с тщательно скрываемых сторон. Лесков привел бесчисленные факты церковно-монастырской уголовщины, не подлежащей гражданскому суду, рассказал о поповском лицемерии и сребролюбии, и серия его «картинок с натуры» представила в истинном виде всю русскую церковь от сельского дьячка до московского митрополита. При этом лесковские очерки не были единым по стилю произведением: наряду с прекрасными юмористическими рассказами в них был включен обширный газетный и документальный материал. В конце 70-х годов «Мелочи архиерейской жизни» имели заслуженный успех у читателя и в прогрессивной демократической печати. Иначе, конечно, реагировала реакционно-поповская пресса. В статье «Неповинно-позоримая честь» «Церковный вестник», бессильный ответить по существу, обвинял Лескова в «хамском осмеянии... всего чаще измышленных недостатков» служителей церкви. «В последнее время, -- говорится в редакционной статейке,-- вышла целая книга, спекулирующая на лести грубо эгоистическим инстинктам мало развитой толпы. Составленная по преимуществу из сплетней низшего разбора, она без застенчивости забрасывает грязью и клеветой досточтимейших представителей русской церкви» ".
В написанных вслед за «Мелочами» очерках «Дворянский бунт в Добрынском приходе» (1881), «Обнищеванцы» (1881), «Райский змей» (1882), «Поповская чехарда» (1883) и др. Лесков также избегает каких-либо неудобных для церкви обобщений, а только излагает с подчеркнутым бесстрастием архивные материалы и документы, но подлинные факты церковной жизни, при честном отношении к ним автора, возбуждают огромное недовольство коварным «ренегатом», которое вскоре принимает характер травли. И Лесков, со своей стороны, становится резче с каждым очередным произведением, он затрагивает уже не только быт монашества и поповства, но и обрядовую практику церкви и догматы православия. Отсюда неизбежно возникает необходимость представить в новом освещении образы прежних «церковных» произведений.
В очерках «Печерские антики» (1883) г Лесков, как говорилось выше, обращается к разъяснению финального эпизода «Запечатленного ангела» и вместо поэтически изображенной религиозности староверов показывает смешное изуверство и религиозные побоища, вместо иконописного фанатика Лео"нтия -- придурковатого, но также фанатичного отрока Гиезия. «Каменщики,-- рассказывает Лесков в «Печерских антиках»,-- были люди вида очень степенного и внушительного, притом со всеми признаками высокопробного русского благочестия: челочки на лобиках у них были подстрижены, а на маковках в честь господню гуменца пробриты... Как поморы, бывало, начнут петь и молиться, Гиезий залезает на рябину и дразнит их оттуда, крича: «Тропари-мытари». А те не выдержат и отвечают: «Немоляки-раскоряки». Так обе веры были взаимно порицаемы, а последствием этого выходили стычки и «камнеметание», заканчивавшиеся иногда разбитием окон с обеих сторон. В заключение же всей этой духовной распри Гиезий, как непосредственный виновник столкновений, был «начален» веревкою и иногда (ходил дня по три согнувшись».
В юмористических рассказах 80-х годов «Белый орел»(1880), «Дух госпожи Жанлис» (1881), «Маленькая ошибка» (1883) Лесков едко высмеивает веру в "помешанных «пророков» в мещанско-купеческой среде и увлечение мистикой и спиритизмом в великосветском обществе, а в рассказе «Чертогон» (1880) создает почти фантастическую картину купеческого разгула, завершаемого юродским ханжеством.
Знакомые Лескова пытались воздействовать на него и приостановить его антирелигиозную деятельность. Полковник Пашков, один из первых руководителей русских евангелистов, писал ему 22 сентября 1884 года: «Невыразимо жалко мне, что Вы, сердце которого отзывалось когда-то на все истинное и хорошее, теперь насмехаетесь... над тем, чему учили... апостолы» 1 . Тогда же пытался увещевать Лескова и славянофил И.Аксаков, «...в" последнее время,-- писал Аксаков 15 ноября 1884 года,-- высовсемопохабиля Вашу Музу и обратили ее в простую кухарку... Мерзостей в нашей церковной жизни творится страшно, до ужаса, много. Разоблачать следует. Но в русской песне поется:
То же бы ты слово
Не так бы молвил.
Это раз. Есть еще способ обличения на манер Хама, потешавшегося над наготою отца. Восчувствуйте это, почтеннейший Николай Семенович...» 2 . Однако цензурные запреты, увещевания и брань бывших соратников из консервативных кругов не смогли остановить Лескова.
