Слышу скрежет ключа в замочной скважине, ну вот и все. Уже совсем скоро я буду визжать от боли в "комнате под лестницей". Я так подозреваю, что раньше там была спальня моих родителей. Это просторная квадратная комната с прекрасным видом из окна, отделана красным деревом, в ней очень тихо и звуки, раздающиеся в этой комнате, не слышны больше ни в одной точке нашего просторного дома. Здесь же есть своя туалетная комната.
Отец мой умер много лет назад, и я его почти не помню – мне было всего 5 лет, когда это случилось. Мы с мамой живем на втором этаже, слуги занимают левое крыло первого этажа. А с этой комнатой я познакомилась, когда пошла в школу, хотя, впрочем, не совсем сразу.
Дело было так: я получила запись в дневнике – не выучила стихотворение, я даже и предположить не могла, чем это мне грозит! Мама, конечно, предупреждала меня, что учиться я должна только на "Отлично", что у меня есть для этого все данные и все условия, что она одна занимается бизнесом, тяжело работает, не устраивает свою личную жизнь – и все это ради меня. От меня же требуется – только отличная учеба и послушание. Присматривала за мной няня, она же и уроки заставляла делать, хотя мама говорила, что я должна быть самостоятельной и ругала няню за то, что она меня заставляет, считала, что я с детства должна надеяться только на себя, и учиться распределять свое время. Вот я и "распределила" – заигралась и забыла! Мать пришла с работы и проверила дневник (она это не забывала делать каждый день). Потом спокойным голосом сказала мне, что я буду сейчас наказана, велела спустить до колен джинсы и трусики и лечь на кровать попой кверху, а сама куда-то вышла. Я, наивное дитя! Так и сделала! Я думала, что это и есть наказание – лежать кверху попой!
Но каково же было мое удивление, когда через несколько минут, мать пришла, а в руках у нее был коричневый ремешок! Она сказала, что на первый раз я получу 20 ударов! В общем, ударить она успела только 1 раз. От страшной, не знакомой боли я взвыла, и быстренько перекатилась на другую сторону и заползла под кровать. Это произошло мгновенно, я сама от себя этого не ожидала! И как она не кричала, не грозила – я до утра не вылазила от туда. Там и спала. От страха не хотела ни есть, ни пить, ни в туалет.
По утрам мать рано уезжала, а мной занималась няня. Няня покормила меня и проводила в школу. Целый день я была мрачнее тучи, очень боялась идти домой, но рассказать подружкам о случившемся – было стыдно. Уроки закончились, и о ужас! За мной приехала мать.
Поговорив с учительницей, она крепко взяла меня за руку и повела к машине. Всю дорогу мы ехали молча. Приехав домой, я, как всегда, переоделась в любимые джинсики, умылась и пошла обедать, пообедала в компании мамы и няни и, думая, что все забылось, пошла делать уроки. Часа через два, когда с уроками было покончено, в мою комнату вошла мать, и спокойным голосом рассказала мне о системе моего воспитания, что за все провинности я буду наказана, а самое лучшее и правильное наказание для детей – это порка, так как "Битье определяет сознание", и, что моя попа, создана специально для этих целей. Если же я буду сопротивляться ей, то все равно буду наказана, но порция наказания будет удвоена или утроена! А если разозлю её, то будет еще и "промывание мозгов".
Потом она велела мне встать на четвереньки, сама встала надо мной, зажала мою голову между своих крепких коленей, расстегнула мои штанишки, стянула их вместе с трусами с моей попки и позвала няню. Няня вошла, и я увидела у неё в руках палку с вишневого дерева. Конечно, я сразу все поняла! Стала плакать и умолять маму не делать этого, но все тщетно. Через пару секунд – вишневый прут начал обжигать мою голую, беззащитную попу страшным огнем. Мать приговаривала – выбьем лень, выбьем лень. А я кричала и молила о пощаде! Меня никто не слышал. Но через некоторое время экзекуция прекратилась. Моя попа пылала, было очень-очень больно и обидно, я плакала и скулила, но отпускать меня никто не собирался. Мама передохнула, и сказала, что это я получила 20 ударов за лень, а теперь будет ещё 20 за вчерашнее сопротивление. Я просто похолодела от ужаса! А вишневый прут опять засвистел с громким хлопаньем опускаясь на мою уже и без того больную попу. Я уже не кричала, это нельзя было назвать криком – это был истошный визг, я визжала и визжала, мой рассудок помутился от этой страшной, жгучей, невыносимой боли. Казалось, что с меня живьем сдирают кожу. Что я больше не выдержу и сейчас умру!! Но я не умерла…
Порка закончилась, и меня плачущую, со спущенными штанами, держащуюся за попу обеими руками, повели в ванную комнату. Няня велела мне лечь на живот на кушетку, я легла, думала, что она сделает мне холодный компресс, думала, что она меня пожалеет, но не тут-то было.
Она стянула с меня болтающиеся джинсы и трусы и заставила встать на четвереньки, я взмолилась и взвыла одновременно! Думала, что меня снова будут пороть.
Но, как оказалось, мне решили "промыть мозги"! Мне стало еще страшнее! Я не могу передать словами свой ужас от неизвестности и боязни боли! В тот же момент в дырочку между половинками моей истерзанной попы вонзилась и плавно проскользнула внутрь короткая толстая палочка, я закричала, больше от страха, чем от боли, а мама с няней засмеялись. В меня потекла теплая вода, я почти не чувствовала её, только распирало в попе и внизу живота, а я плакала от стыда и обиды. Через некоторое время страшно захотелось в туалет. Но мне не разрешали вставать, а в попе все еще торчала эта противная палочка, а няня придерживала её рукой. Наконец мать разрешила мне встать и сходить в туалет.
Это наказание я помнила очень долго.
Я всегда во-время делала уроки, все вызубривала, выучивала. Часами сидела за уроками. Я всегда была в напряжении и страхе. Повторения наказания я не хотела. Так прошло три года. Начальную школу я закончила блестящей отличницей с отличным поведением. Мама была счастлива!
Вот я и в пятом классе. Новые учителя, новые предметы. Первая двойка по английскому языку…
Дома я все честно рассказала маме, и была готова к наказанию. Но в тот вечер наказывать меня она не стала. Я думала, что она изменила свою тактику моего воспитания. Сама я стала очень стараться и скоро получила по английскому четверку и две пятерки!
Неожиданно в нашем доме начался ремонт, как оказалось, в комнате, о существовании которой я не подозревала. Она располагалась под лестницей и дверь её была обита таким же материалом, как и стены, поэтому была не заметной. Через неделю ремонт закончился. Привезли какую-то странную кровать: узкую, выпуклую, с какими-то прорезями и широкими кожаными манжетами. Тогда я думала, что это спортивный тренажер – мама всегда заботилась о своей фигуре.
Еще дня через три меня угораздило получить тройку по математике и знакомство с "комнатой под лестницей" состоялось!
Вечером, после того, как мать поужинала и отдохнула, она позвала меня в новую комнату. Комната была красивой, но мрачной. В середине комнаты стояла странная кровать. Мама объяснила мне, что теперь эта комната будет служить для моего воспитания, то есть наказания. Что кровать эта – для меня. На неё я буду ложиться, руки и ноги будут фиксироваться кожаными манжетами так, что я не смогу двигаться, а попа будет расположена выше остальных частей тела. В общем – очень удобная конструкция, да еще и предусмотрено то, что я буду расти. Вот какую вещь купила моя мама! Она определенно гордилась этим приобретением, как выяснилось, сделанным на заказ! Потом она показала мне деревянный стенд. На нем был целый арсенал орудий наказания! Черный узенький ремешок, рыжий плетеный ремень, солдатский ремень, коричневый ремень с металлическими клепками, красный широкий лакированный ремень с пряжкой в виде льва, желтый толстый плетеный ремень, тоненькие полоски кожи собранные на одном конце в ручку (как я потом узнала – плетка), ремень из грубой толстой ткани защитного цвета.
Потом мы пошли в ванную комнату. Здесь мама показала прозрачное красивое корытце, в котором мокли вишневые прутья из нашего сада – это розги, сказала она.
Название: Белая кровь
Комментарий: Написано после прочтения рассказа Ильи Шпелера «Робин-игрушка», и просмотра фильма «Прощай дядя Том». Фильм снят в странном жанре, вроде черного юмора, но юморить на тему рабства… Хм.
Джонни, как всегда в это время, совершал конную прогулку. Огонек шел рысью, светило утреннее солнце. Негры уже давно вышли на работу.
Проехав по яблочной роще, он выехал к хлопковому полю и огляделся. Один из надсмотрщиков, на лошади, присматривал за работающими рабами. Вроде все было спокойно. Хотя…
Возле столба он заметил какое-то движение. Что там происходит? Порка?.Джонни шлепнул Огонька ладонью и пустил его галопом, прямо через поле. Ему казалось, что он вмиг домчится туда, но плантации отца были велики, и он оказался рядом со столбом только через 3 минуты.
Привязанный негр вскрикивал от каждого удара кнута, на его спине кое-где выступила кровь.
— Брайан, прекратите немедленно! — закричал он.
— А, Джонни, — протянул старший надсмотрщик. – Хочешь полюбоваться или сам поучаствуешь.
— Я сказал, прекратите! Снимите его! – он с трудом сдерживал разгоряченного Огонька.
— Но, я еще не закончил с этим отребьем! – нахмурился Брайан.
— Это приказ! – заорал Джонни. – Он – собственность моего отца, следовательно, и мой тоже. Я хочу, чтобы его сняли и отправили в бараки! Живо! – Он объехал их по кругу. – Или мне придется сделать это самому!
Брайан прикинул, что если единственный сын хозяина дотронется до этого дерьма, то его отец будет в гневе. Он махнул рукой, приказав своему подчиненному отвязать раба, и прикрепил кнут к поясу. Когда-нибудь Джон станет владельцем этой земли, возможно, тогда он поймет, что нельзя не наказывать рабов.
Негра отпустили, и он поплелся в сторону бараков, сначала медленно, потом быстрее, и в конце побежал. Брайан подавил в себе желание догнать того на коне и всыпать еще. Вскочив в седло, он поехал в другую сторону, вместе со своим напарником. А Джонни поскакал к реке, чтобы выкупаться и позволить Огоньку походить по воде, попить.
Гнедой конь был его другом. Отец подарил жеребенка сыну на 10ый день рождения. Мальчик много времени проводил с ним, и Огонек слушался только его. Когда Джонни скакал на нем, то чувствовал себя с ним единым целым, летящей стрелой, рассекающей ветер. Вот и сейчас, он на скорости проехал по воде, вдоль пологого берега речки, вырывая из воды длинное облако брызг. Он рассмеялся.
Накупавшись, Джонни ехал домой шагом. Возвращаться не хотелось, слишком хорошая погода была. Хотя солнце уже начало припекать. Значит скоро полдень, и папа спросит урок, заданный вчера.
Ковбойская шляпа болталась за спиной, Джонни хотел, чтобы волосы высохли. Он был похож на мать, та тоже была белокурой и красивой. Но, глаза были отцовские, темно-синие. Папа любил его больше, чем дочерей, которых у Джонни было трое.
Отдав Огонька конюху, он погладил его по теплой морде и сказал:
— Не скучай!
Раб о нем хорошо позаботится, в этом парень был уверен.
Дверь отца была приоткрыта, и Джонни, забрав из комнаты тетрадь, зашел к нему в кабинет. Папа, сидя в своем любимом кресле, просматривал какие-то бумаги. Наверное, связанные с плантацией.
— Папа, можно?
— Да, Джонни, проходи. – Он встал, аккуратно положил на стол бумаги и опять опустился в кресло. Он с удовольствием посмотрел на сына. Тот подрос и приобрел уже некоторую ширину плеч. Теперь его никто не спутал бы с девочкой, как раньше. – Решил?
— Да, папа. – Он зачитал условие задачи. – «Если один раб съедает фунт кукурузы в день. А я хочу купить еды 4 рабам на месяц. То сколько денег я должен отдать, учитывая, что 100 фунтов стоит 5 долларов».
— Так сколько?
— 6 долларов.
— Правильно. А если у тебя 20 рабов?
Джонни задумался, считая в уме, но в голову ничего не лезло.
— Ну, сколько? – не выдержал отец. – На месяц. Фунт в день. 20 рабов. Сколько стоит?
Парень не отвечал. Он чувствовал, что потеет, бледнеет, видя, что папа начал поглядывать в угол, в котором оставлял трость.
— Не знаешь, Джон?
— Я сейчас, папа. – Мозг отчаянно заработал: 4 раба — 6 долларов, а 20…
— Подай мне трость, — мягко попросил отец.
— Да, папа. – Джонни подал ему в руки. Тонкая ротанговая с красно-черной ручкой трость была любимым предметом отца, практически фетишем, с которым он редко расставался. Задумавшись о чем-то, он сгибал ее и снова выпрямлял. Вот и сейчас он это сделал, вызывая у сына мурашки.
— Я понял! В 5 раз больше рабов, в 5 раз больше денег. Значит, 30 долларов.
— Верно, Джонни. Молодец. Теперь почитай мне.
Парень взял со стола Библию и стал читать страницу, которую ему задали. По странице в день, с подготовкой перед сном. Это было нелегко, читать без запинки.
— Хорошо, мой мальчик. – Отец был удовлетворен и дал новое задание.
Они спустились вниз, в столовую, там уже накрывали. Мама и две сестры сидели за столом, о чем-то беседуя. Когда зашел отец, девочки замолчали и выпрямились.
Вулкан, личный раб хозяина, отодвинул его стул, помогая сесть.
— Что за дрянь! – Воскликнул отец, попробовав суп. – Не соленый! София!
— Питер, вкусный суп, — ответила жена. – Я попросила, чтобы Трикси не пересаливала.
— Я эти помои есть не стану! Вулкан, убери! Пусть второе подают. Джонни, ты будешь это есть?
— Я голоден, папа. – Ответил сын, но взял немного соли из солонки.
— Как хочешь, — пожал плечами Питер.
Дочери и жена ели так, не решаясь досолить, причем, делали вид, что суп очень хороший, и они в жизни не едали супа.
Подали второе, оно было лучше.
После обеда хозяин сказал:
— Джонни, идем со мной.
Он уже знал, что будет. В доме это происходило не часто, но когда случалось, сын должен был присутствовать. Сейчас ему 16, но когда-нибудь он будет хозяином всего этого. И ему необходимо знать, как воспитывать рабов.
— Вулкан, на дверь! – Приказал никого не пускать хозяин, зайдя в кухню. Раб остался снаружи. – Трикси! Сегодняшний суп – это просто издевательство!
— Простите, хозяин, — испуганно сказала негритянка, лет сорока, немного полноватая. – Миссис София приказала…
— Я — твой хозяин! И хочу нормально питаться! – Питер свистнул по воздуху тростью, повариха и Джонни вздрогнули.
— Да, масса Питер, завтра я хорошо посолю!
— Если опять что-то будет не так, отправлю на плантацию. Там всё едят, любую стряпню! – Он указал на низенькую скамейку. – Сюда!
Трикси наклонилась, подняв юбки, и взялась за края скамьи. Прицелившись, хозяин ударил тростью по тонким хлопковым панталонам. Рабыня терпела, закусив губу. Семь ударов, один под другим. И последний – поперек предыдущих.
— Всё. Пошли, Джонни, — сказал Питер.
Вечером все семейство сидело на веранде, Джонни играл в камушки, мать читала вслух, а отец, сидя в кресле-качалке, сгибал трость. Сестры, которые были на год старше мальчика, о чем-то болтали в стороне от родителей. Издалека слышалось пение негров. Значит, их работа уже закончилась.
Вулкан со спокойствием статуи, держал подсвечник рядом с Софией.
— Кто-то едет, — сказал Джонни, услышав цокот копыт.
К крыльцу подъехал старший надсмотрщик и, удерживая коня, поздоровался:
— Мистер Стивенс, миссис Стивенс, Джонни, ледиз.
— Здравствуй, Бейкер, — ответил хозяин. – Что случилось?
— Хотел поговорить, — он спешился.
— Идем, — они пошли в сторону беседки.
Джонни взял вороного коня за поводья и повел напоить возле конюшни. Вулкан последовал за хозяином, освещая дорогу. Проводив мужчин, он оставил подсвечник на полу беседки, а сам вышел и встал чуть поодаль, прислушиваясь к вечерним звукам. Это был крепкий негр 34 лет. Он помогал и охранял, следуя за хозяином, как тень.
— Рассказывай, Брайан, какие проблемы? – Спросил Питер, облокотившись на поручень беседки и вглядываясь в ночь.
— Твой сын помешал мне сегодня наказать раба. Всего 40 ударов получил, а я хотел ему 60 прописать, как лекарство от лени. – Сказал надсмотрщик.
— Как такое могло случится? Они же все на виду.
— Да, но этот, с двумя другими обезьянами, решил устроить себе выходной, сказали, что заболели. Но те, безмозглые, почти щенки, а этот взрослый!
— Почему их раньше не высекли? Джонни катается часов в 10.
— Тех высекли, дали по десятке и отправили воду таскать, а этого мне оставили. 4 часа провисел, пока я не приехал. И ничерта он не был болен, я больных за милю чую. Твой сын устроил ему выходной. — Усмехнулся Брайан. – Правда сесть или лечь на спину собака долго не сможет.
Питер помолчал, живо представив картину. Он много раз наблюдал за работой Брайана Бейкера, и знал, что крепкое тело пороть для того – удовольствие.
— Что ж, ты сам виноват, что поздно приехал, и Джонни это увидел. А уроду скажи, что допорешь его в следующий раз.
— Уже сказал. – Ответил Брайан. – Питер, тебе следует построже держать сына, чтобы не лез в твои дела.
— В мои он не лезет, только в твои! Он большой и знает, что плантация ему тоже принадлежит.
— Ты, похоже, рад, — Брайан сощурил глаза, глядя на хозяина.
— Я рад, что ему не все равно. Что хоть что-то его беспокоит.
— Всыпь ему, Питер. Хоть раз! Чтобы он вконец не испортился. Почему ты никогда его не порешь за такие вольности? Вообще ни за что!
— Так, не за что! Он только видит мою трость и уже трясется. Он хорошо себя ведет, учится. Да и женское общество его окружает. Были бы другие мальчишки в округе, он бы шалил. А то общается только с сестрами, да конем. – Питер сплюнул на землю. – Вулкан! Пошли домой.
Негр забрал подсвечник и зашагал чуть впереди хозяина, освещая ему дорогу.
— К тому же, Бейкер, порка ничего не даст, — продолжил Питер. – Джонни узнает, что это больно и еще сильнее будет переживать за гниль. Спаситель отбросов! Не это мне нужно! Совсем не это.
Брайан промолчал.
Услышав знакомое лязганье и скрип, Наталья постаралась отмахнуться от него. Но на этот раз вместо еды караульный принес чистую одежду. - Переодевайся, - приказал он и вышел.
«Вот и все», - эта догадка в первый момент даже обрадовала - хищные когти скоро выпустят их. Но потом стало страшно. Жутко страшно. Страшно до дрожи. Она вскочила, смерила тюремный прямоугольник быстрыми шагами. Кинулась переодеваться. Движения стали размашистыми, неловкими. Судорожно смотала в узел волосы, спрятала под чепец.
Какие мучительные минуты. Она тщетно пыталась совладать с чувствами, успокоиться. «Почему за мной не идут? Скорее бы. Хоть бы увидеть Сашу, спросить…». Но майор не появлялся.
Эшафот воздвигли на берегу канала у здания двенадцати коллегий. Обтянули черным сукном деревянные борта, расстелили красный ковер - экзекуция знатных особ должна проводиться с лоском. Театр!
Народ спешил увидеть представление. С раннего утра на площади не протолкнуться. Находчивые смельчаки облюбовали отличные места на крышах ближних домов.
Вот уже и хозяева эшафота на месте, разложили кнуты и щипцы. Публика в нетерпении возбужденно шумит. Интересно, …и страшно, …и холодно. Но влечет как магнитом.
Их вывели из крепости ярким утром. Свет больно ударил по привыкшим к темноте глазам. Большое косматое облако, сжалившись, закрыло солнце рукавом. Иван качнулся к родителям.
- Матушка, - тихо и сипло прозвучал его голос.
- А-ну, цыц! - грозно осек его охранник. - Не сметь разговаривать!
Наташа ободряюще моргнула сыну обоими глазами - Все будет хорошо. - Попыталась улыбнуться. Улыбка получилась жалкая, неуверенная, и Лопухина поспешила отвернуться от сына. Шипами вопросы: «Что нас ждет? Что будет с детьми?», много других «что?». Она встретилась глазами с мужем. Теперь уже он, как мог, старался взглядом успокоить ее. И с Бестужевой - «Аннушка, прости меня…», - слезы навернулись на глаза. Аня улыбнулась ласково, сочувственно изогнув брови. - «Не на тебе вина…».
Ввели на лодки. Охрана расселась на скамьи вдоль бортов, осужденных оставили стоять. Длинным шестом оттолкнули лодку от берега, гребцы налегли на весла. Легкая рябь на воде, тихие всплески, свежий, прохладный утренний воздух. И этот ветер, задевая тонкие вуальки памяти, хранящей восторги детства и юности, стремится наполнить легкие, ворваться в душу и овеять ее прозрачным, желтовато-зеленым и зеленовато-голубым. И в другой раз вздохнулось бы полной грудью, упоенно, слегка пьянея, забилось бы сердце… Но нынче не так: чистый и легкий поток ударяется о мышечный спазм и плотный заслон тревоги и выплескивается назад. И от того еще горестнее: не для них нынче эта природная благодать. Предательски щиплет в носу. «Не паниковать, только не поддаваться этому. Им не удалось заставить нас оговорить себя, повиниться в тяжких…», - рука непроизвольно потянулась к занывшему плечу, - «не могут же за одни только пересуды…, надежды… Но, после того, что уже было…», - сжимаются зубы, - «нужно готовиться к худшему… Елизавета дала обет…. Значит худшее - кнут…», - в который раз Наталья выстраивала одну и ту же логическую цепочку, и в который раз - «За что?! Нет!» - Ныло и сжималось внутри. «Если и можно наши разговоры назвать преступлением, то оно ничтожно. Приговор не должен быть столь жестоким… Приговор! - За что? Немыслимо… . Глупо… . Как страшный сон, но слишком долгий, невозможный… Больно! Во сне не бывает так больно… Давно бы проснулась… Нет, все наяву - Почему, Господи? Пощади», - глаза к верху, - держаться. «Почему не объявили заранее. Ведь легче, если б заранее знать… На это-то мы имеем право! А может - помилование?» - Воздушная, легкая мысль! - «И хотят напоследок подержать в страхе!». Но не к добру пристально осматривают их гвардейцы и отводят взгляд, едва кто попытается его перехватить. «Нет, нет, нельзя обнадеживать себя, вдруг не так, тогда слишком ужасно… Настроиться, настроиться на худшее… Что может быть в худшем случае? - Кнут… Но его не пускали в ход даже для Остермана, Миниха, Рейнгольда… Рейнгольд, ты представить себе не можешь…», - зажмурила глаза, самой себе отрицательно мотнув головой. «Так, что же все-таки?» - В пору выть по-собачьи. - «Ладно, что бы ни было! Переживем! Даже, если кнут», - стиснула кулаки, что есть силы, - « С матушкой…, с матушкой такое было… Говорят, снаряд в одну воронку дважды не падает», - Лопухина мысленно иронически рассмеялась. - «Только не в России! В России бывает все! Матушку обвинили во взяткоимстве, на самом же деле - не препятствовала любви дяди Виллима (Бедный дядюшка!) и императрицы Екатерины. Как будто, можно остановить любовь! Екатерина тогда уже на следующий год вернула матушку из ссылки. Кто бы мог подумать, что ее дочь… Взъелась на меня с самого детства, и вот отводит душу, куражится! Господи, ведь ты видишь, все видишь!»
Рыдания ее души прервались от толчка. Лодка причалила к берегу. Лопухина в страхе оглянулась. Совсем рядом, слева и чуть кзади возвышается черное, зловещее… Внезапно ослабели и подогнулись колени, и ком к горлу.
- Выходи по одному, как называю, - грозно крикнул начальник конвоя, - Лопухина Наталья…
Вылезая, она зацепилась за борт, качнулась. Степан дернулся к ней, но конвойный остановил его ударом приклада, другой схватил Наталью за руку, помог устоять на ногах.
- Анна Бестужева…, - ее подхватили под локоть заблаговременно, обошлось без спотыканий.
- Лопухин Степан (выглядел спокойным, посторонняя помощь не потребовалась)…, Лопухин Иван (встал, как вкопанный, обхватив себя руками, конвойные нетерпеливо вывели под локти), Путятин Иван…, Мошков Иван…
Построив, бледную, жалкую вереницу людей подвели к ступеням «театра» . Взгляды зрителей жадно впивались в их лица, фигуры, одежду… Каждый боролся с желанием закрыть голову руками, рубахой, спрятать под мышку…
К барьеру эшафота подошел секретарь Сената Замятнин, натужно, громко начал объявлять приговор, подписанный Елизаветой:
«Мы уповали, что показанное милосердие (в деле свергнутых министров) с наичувствительнейшим удовольствием будет принято не только осужденными, но и их фамилиями…
Степан Лопухин с женою Натальей и ее сыном…, забыв страх Божий и не боясь страшного суда его, несмотря ни на какие опасности, не обращая внимания, что по первому делу они находились в подозрении и содержались под арестом, презря милости оказанные им, решились лишить нас престола…
Лопухины же Степан, и Наталья, и Иван по доброжелательству к принцессе Анне и по дружбе с бывшим обер-гофмаршалом Левенвольде, составили против нас замысел, да с ними графиня Анна Бестужева, по доброхотству к принцам и по злобе за брата своего Михайлу Головкина, что он в ссылку сослан, забыв его злодейские дела и наши к ней многие по достоинству милости. И все они в течение нескольких месяцев часто съезжались в доме графини Бестужевой, Степана Лопухина и маркиза де Ботта, советуясь о своем замысле.
Жена его Наталья и Анна Бестужева были начальницами всего злого дела и привлекли: князя Ивана Путятина, по делу принцессы бывшего не только в подозрении, но и в розыске; Софью Лилиенфельд, …
Наталья Лопухина, будучи статс-дамой, самовольно ко двору не являлась и, хотя о том неоднократно говорено ее родным, но она не слушалась. …»
Осужденные слушали и не верили тому, что слышат. Так просто, так складно, будто они и в самом деле злодеи, коварные заговорщики. Наталья услышала: «… колесовать…», - и, как будто, никак не могла вспомнить значение этого слова. Но и не забыла полностью, оно стояло где-то рядом, тяжелое, но не могло быть употреблено применительно к ней. «… от того их всемилостивейше…», - да, так и должно было быть. Помилование - это понятно. Но: «… кнутом, урезать языки…» - и это помилование? Это ошибка.
Секретарь закончил читать. Конвоир подтолкнул Лопухину в плечо. Она шагнула на ступень эшафота, где, заложив руки за спину, поджидали свою жертву заплечные мастера. В полусне упал и разбился стеклянный пузырь со льдом, брызнули невидимые осколки. Она шла, не сопротивляясь, оглядываясь по сторонам растерянным взглядом. Нужно было быстро понять что-то и что-то сделать. Но никак не удавалось схватиться за ниточку… Как бывает во сне: нужно быстро решить задачу, и время уже на исходе, а ты все возишься, ошибаешься…
Один из палачей приблизился к осужденной и сорвал мантилью с ее плеч.
Длинный сутуловатый парень из первого ряда, дожевывая пирожок, крикнул:
- Ну-тка, поглядим, что то за статс-дама!
С разных сторон послышалось еще несколько смешков и подобных выкриков.
- Лопухина! А не врали - хороша чертовка! - Громко и смачно произнес чей-то насмешливый голос.
Наталья Федоровна резко обернулась к толпе: унижение, боль, безвозвратность…. Публично! Она прижала руки к груди, отступая от палача и бледнея, хрипло прошептала, - не надо. Не смейте …, нет!
Не обращая внимания на мольбы своей жертвы, кат рванул ткань сорочки. Лопухина заплакала и попыталась оттолкнуть от себя его руки. Увидев заминку, подошел второй. Но приговоренная к экзекуции, не желая признавать неотвратимое, отчаянно забилась в их руках: плакала, отбивалась, изловчившись, вцепилась зубами в кисть одного из мучителей. Тот чертыхнулся, высвобождая руку, процедил:
- Ну, ты меня запомнишь, красавка, - и, ухватив за волосы, резко развернул ее лицом к своему помощнику, который взял бывшую статс-даму за обе руки и, круто повернувшись, вскинул к себе на плечи, как мешок.
- Ты гляди, какая прыткая, - хохотнул любитель пирожков.
- И не жалко тебе ее, - тихо сказала, стоящая позади него, женщина.
- А что, - ответила ей, бойкая бабенка с бегающими мелкими глазками, - пущай и она попробует, как кнутом приласкают. Не все ж им только пряники.
- Уймись, бесстыжая, - смерил ее тяжелым взглядом здоровенный бородатый мужик, - ну как, если б ты была на их месте, весело б тебе было?
- И то верно. За что их так, баб-то? Не ровен час, до смерти запорют…, - пронесся в воздухе сердобольный шепоток.
Остроглазая торговка, подбоченясь, собралась было ответить им всем, как полагается, но в этот момент душераздирающий вопль повис над площадью, и все другие голоса стихли.
Все внимание толпы снова обратилось к Наталье Лопухиной. Кнут, падая тяжело и хлестко, впивался в тело, а, отпуская жертву, издавал неизменный сипяще-чавкающий всхлип. Глубокой бороздой оставалась его кровавая роспись на выгнутой в тщетном усилии спине. Дыхание останавливалось от каждого удара, чтобы прорваться с сукровичной пеной истошным протяжным криком до следующего счета - следующего камня на весах монаршей фемиды. Хрипели в надрыве голосовые связки. Слезы застилали черные, в одни зрачки, глаза. Перед глазами русые волосы и толстая шея палача-подмастерья. На них грязь и розовая слюна Натальи. От пронзающей насквозь боли рывком вскинула голову кверху - глубокое синее небо и безмятежно белые облака - удачное дополнение к картине несправедливости и невозможности. Разорванное сознание не породило ни единого слова, которое могло быть адресовано этой бездонной выси. Нечленораздельной первозданной мольбой ушло туда сообщение о необоснованно жестокой и бессмысленной расправе.
Мыслей не было. Не думала, не ждала. Рвалась, рвалась и рвалась. Бесполезность борьбы бесформенными лохмотьями вскидывалась в оглушенном разуме, но существо повиновалось животному исступлению инстинкта. Казалось, не будет конца, или это конец….
Потом почувствовала, как опускается вниз на деревянный настил помоста. Палач сдавливает горло. Еще не окончена экзекуция. Вспомнила, что еще предстоит… Сжать зубы, противиться. Жить…, воздуха… Клубится серый, мерцающий туман. Закашлялась. Груботканая ловушка захватила и потянула наружу все от самых ключиц. Полоснула остро-едкая боль и разлилась расплавленным свинцом. Последний крик захлебнулся кровью, и навалилась липкая, тяжелая темнота.
Лопухина потеряла сознание и уже не слышала, как палач, крикнув: «Кому язык, дешево продам», - бросил к ногам собравшего люда еще горячую часть ее плоти. Она не могла видеть, как отскочил в сторону тощий паренек, по виду - студент, его меловобледное лицо и дрожащие руки. Говорливая баба с маленькими злыми глазами застыла, как каменное изваяние. На рукаве бородача повисла его маленькая, полненькая жена. Гвардейцы стыдливо натянули ей на голову чистую тонкого хлопка сорочку, продели в рукава безжизненные руки, затолкали в рот свернутую жгутом тряпку, края завязали на затылке, уложили на телегу животом вниз. Все с трудом переводили дыхание. А на театр уже поднималась следующая жертва - Анна Бестужева.
Люди почувствовали, как сжимается нутро, в ожидании повторения, только что увиденного, представления, с жалостью смотрели на осужденную: хрупкая, русоволосая, словно прозрачная - выдержит ли?
Анна Гавриловна казалась спокойно-усталой. На душе же тоска. «Оттолкнуть охранника, спрыгнуть со ступеней и бежать, бежать отсюда без оглядки!» - Мелькнула в голове детская, отчаянно ищущая спасения мысль. Но Анна Бестужева, дочь вице-канцлера Головкина, вдова любимца Петра I Павла Ягужинского, жена обер-гофмаршала Михаила Бестужева, была не девочкой, а взрослой, рассудительной женщиной, к тому же, настолько выдержанной, насколько и сама никогда от себя не ожидала. Поднявшись на залитый кровью эшафот к палачу, она открыто, с обреченным спокойствием посмотрела ему в глаза. Он был зол, от него шел отчетливый запах пота и алкоголя. Но, встретившись взглядом с большими, карими глазами жертвы, в которых не было ни ненависти, ни мольбы, ни даже явного страха, а только вопрос: «Кто ты? - Ведь человек, не зверь? Я не должна бояться тебя?», вдруг смутился, отвернулся в сторону и снова искоса, исподлобья, с непривычным чувством неуверенности посмотрел на Бестужеву. Она сняла с себя золотой, сверкающий бриллиантами крест, протянула его палачу. «Это Вам», - ее голос был ровным и грустным, со вздохом: таким, которым говорят, передавая нечто ценное тому, кому доверяют. Рука ее не дрожала, дрогнула рука опытного заплечного мастера. Загнанные в отдаленные ниши души его, казавшиеся давно забытыми чувства стеснили грудь. «Закончить все побыстрее, прийти домой и залить вином, прогнать от себя все то, с чем невозможно жить…». За все время экзекуции он больше не посмел взглянуть в эти глаза. Но кнут ложился на ее спину мягко, едва рассекая кожу. Захватывая в щипцы краешек ее языка, палач мысленно молил: «Только не дергайся и не кричи. Ради Бога, не кричи!». Анна Гавриловна не кричала.
В дальнейшем в тот день работа заплечного мастера как-то не пошла. Ни при наказании сдержанного, терпеливого Степана Васильевича, ни его в голос рыдающего сына, ни других приговоренных к экзекуции, палач не проявлял обычного усердия.
Экзекуция близилась к завершению. На эшафоте получал свою долю кнутов Александр Зыбин. Среди толпящегося люда шустро проталкивался торговец пирожками.
- Пирожочки, пирожочки, с пылу, с жару, - звонко выкрикивал он, - с мяском, с картошечкой, с капусткой, с грибочками. Кто желает? Пирожочки…. - Был он веселый и расторопный. Чистый фартук и белые нарукавники внушали доверие.
- А-ну, иди сюда, - позвал его из открытой кареты хорошо одетый вельможа. - Почем пирожки?
- По гривеннику любой, ваше благородие, - поклонился ему лоточник.
Вельможа купил пару пирожков, один протянул своему молодому спутнику, похоже, сыну. Юноша откусил пирожок и скривился, пережевывая тесто с обжаренным луком.
- Пирожки с мясом, - хмыкнул он. - Да, в них мяса столько же, сколько правды в этом «лопухинском деле»!
- А ты помалкивай! - грубо одернул его отец. - А то, не ровен час, - он ткнул белым пальцем, - сам угодишь в такой вот пирожок.
Когда к Наталье вернулось сознание и способность, сквозь застилавшую глаза пелену, различать окружающее, она обнаружила, что лежит на телеге, которая, со скрипом раскачиваясь, медленно куда-то движется. Чья-то рука с нежностью провела по ее волосам. Какое странное и неожиданное ощущение. «Может все-таки - все сон? Или я уже умерла, и это ангел пришел за мной и погладил своим крылом? Но мог ли Господь принять меня после всего, что из-за глупости моей произошло?». Она повернула голову - это был муж. Лицо бледно-серое, черные круги под ласковыми карими глазами, седые влажные волосы прилипли ко лбу и вискам. Она хотела спросить у него, куда их везут, что с сыном, еще что-то, но не смогла: оскальзываясь, с трудом удержалась на краю обрыва, с которого, грохоча, срывались тяжелые камни, норовя увлечь ее вниз, туда, где, как зыбучий песок, распростер свои мягкие, удушливые объятия обморок. Сжав зубы, с помощью Степана она села, прижалась лбом к его плечу. «Вот на что они обрекли нас: неужели, я больше никогда не смогу ничего спросить, больше никогда не смогу ничего сказать. Никогда - какое страшное слово», - она судорожно сглотнула - нет, плакать она не станет. Раздражала насквозь промокшая, бесполезная повязка. Наташа со стоном вытащила ее изо рта, стянула через голову, отбросила, стараясь не смотреть.
Материал из Википедии - свободной энциклопедии
Кнут - тип ударного орудия, главным элементом которого является длинный плетёный ремень из сыромятной кожи . Применяется для понукания животных, наказания людей, в ряде случаев может служить гибким ударным оружием .
Этимология названия
От Кнутр (скандинавск.) - узел, нарост .
Устройство
Главным элементом кнута является длинный плетёный кожаный ремень круглого сечения, который разделяется на собственно плетёную часть (или тело кнута ), фол и крекер . Тело сплетается из длинных полос кожи и постепенно утончается к концу, на котором крепится узкий ремень - фол; к фолу крепится крекер, состоящий из конского волоса либо синтетических материалов. При нанесении удара с замахом по мере утоньшения конец кнута и в особенности фол может развивать сверхзвуковую скорость, из-за чего крекер производит характерный громкий звук, напоминающий щелчок или хлопок. Этот щелчок пугает рогатый скот, что и используют пастухи. Кнуты также могут быть из других материалов, например, из синтетических веревок или лент, иные материалы менее распространены.
В основном кнут имеет твёрдую рукоять (к примеру, из дерева). Кнуты с отсутствующей рукоятью иногда называются «змеёй» (англ. Snake ), в начало иногда добавляют мешочек с дробью для утяжеления.
Отдельно стоит упомянуть кнут, использовавшийся в России до середины XIX века как орудие наказания и пытки. По свидетельству Н. Н. Евреинова («История телесных наказаний в России», 1913 г.) кнут для наказания состоял из трёх частей: деревянной ручки длиной примерно 0.35 м, прикрепленной к плетеному кожаному столбцу длиной около 0.7 м, оканчивавшемуся медным кольцом, к кольцу уже крепилась «рабочая» часть длиной тоже примерно 0.7 м. Последняя, «рабочая» часть изготавливалась из широкой полосы толстой воловьей кожи (около одного сантиметра), согнутой для придания дополнительной жесткости уголком (уголок вдоль полосы кожи) и загнутой на конце в виде когтя. Иногда края рабочей части затачивались. Эту часть кнута предварительно вымачивали в специальных растворах, например, вываривали в воске или молоке, и высушивали на солнце. «Рабочая» часть кнута могла быть дополнительно оплетена тонкой проволокой для придания кнуту дополнительной жёсткости. Таким образом, кнут палача был тяжелым ударным орудием. Правильный удар кнутом должен был рассекать кожу и подлежащие ткани до костей - это служило индикатором, что палач бьет в полную силу (во времена Ивана Грозного, если палач бил слабо - рисковал занять место наказуемого). Во время нанесения ударов кнут отсыревал в крови и терял жесткость, поэтому после каждых 10-15 ударов кнут меняли на новый .
Применение кнута
Орудие телесного наказания
На протяжении практически всей своей истории кнут также использовался как мощное орудие наказания, и в этом качестве применяется в ряде стран даже в наше время. Наказание совершалось весьма медленно и требовало большого напряжения сил от исполнителя. По словам Котошихина , «в час боевой бывает ударов 30 или 40», а по свидетельству графа Мордвинова , относящемуся к XIX столетию, «для 20 ударов потребен целый час». Кнут употреблялся и как орудие пытки : подсудимый, привязанный за кисти рук, на верёвке вздергивался на воздух в дыбе и в этом положении получал удары кнутом. Смертельный исход наказания кнутом был явлением весьма обычным; об этом единогласно свидетельствуют все русские и иностранные писатели как XVII века , так и позднейшей эпохи. По словам князя Щербатова , почти все наказанные кнутом умирают или при самом наказании, или вслед за тем, «некоторые из них в жесточайшем страдании, нежели усечение головы , или виселица , или и самое пятерение ».
Тяжесть наказания кнутом зависела не столько от числа ударов, сколько от силы их и способа нанесения. Говарду один палач сознался, что тремя ударами кнута может причинить смерть, проникнув до легких. Бывали примеры, говорит Якоб (), что палач с первых трех ударов перебивал позвоночник , и преступник умирал на месте; наоборот, бывали примеры, что 100 и даже 300 ударов не причиняли заметного вреда здоровью преступника. Таким образом, отмена Елизаветой Петровной смертной казни и замена её наказанием кнутом фактически свелась к установлению вместо простой казни квалифицированной; имеются даже указания, что столь частое выражение «бить кнутом нещадно» понималось исполнителями XVIII века , как приказание засечь преступника до смерти. B старину для излечения ран от кнута на спину наказанного надевали теплую шкуру только что убитой овцы (лечебник XVII в., Олеарий).
О наказании кнутом упоминает уже Судебник 1497 года , но особого распространения оно достигло в XVII веке , в терминологии которого оно именовалось также «жестоким наказанием» и «торговой казнью ». По Уложению 1649 года , большая часть преступных деяний, даже самых незначительных, влекло за собой наказание кнутом или отдельно, или в соединении с другими наказаниями. Позднейшие указы XVII века расширяют применение кнута до крайних пределов, назначая его за работу в воскресные дни (1668), за нищенство (1691), за выбрасывание на улицу или накопление против дворов (в Москве) навоза и всякого помёта (указы 1686, 1688 и 1699 гг.).
Дальнейшее расширение сферы применения кнута явилось результатом уничтожения смертной казни при Елизавете Петровне. Наказание кнутом сопровождалось вырезанием ноздрей , клеймением и ссылкой ; в тех же случаях, когда оно, с г., заменяло собой смертную казнь, к этому присоединялось еще возведение на виселицу или положение головы на плаху. Свод Законов 1832 и 1842 годов, по которому наказание кнутом было добавочным наказанием к ссылке в каторгу , в значительной степени сузил сферу применения кнута, оставив его лишь для тех преступлений, которые до Елизаветы Петровны влекли за собой смертную казнь, во всех же остальных случаях заменив его плетьми .
Число ударов кнутом никогда не определялось законом, который в XVII веке различал лишь простое и «нещадное» битье и лишь для пытки определил максимальное число ударов в 150 (боярский приговор 1673 г., на практике, впрочем, не соблюдавшийся); в XVIII и XIX вв. число это доходило до 400 и более. В XVII в. число ударов не определялось даже и в судейском приговоре, а предоставлялось на рассмотрение исполнителей; по словам князя Щербатова , и в XVIII в. наказание кнутом назначалось «без счета». Свод Законов предписывал, чтобы в судебном приговоре точно означалось число ударов кнутом, сообразно вине, но судейскому произволу никаких пределов положено не было.
Вопрос об отмене кнута возбужден был императором Александром I , который для обсуждения его учредил в Москве особый комитет; последнему Высочайше объявлено было, что «наказание кнутом, будучи бесчеловечной жестокостью, которой усиление зависит от произвола палача, следовало бы отменить». Комитет также высказался в этом смысле, но дело кончилось лишь указом 1817 г. об отмене вырезания ноздрей, уничтожение же кнута было отложено до издания нового Уголовного уложения, так как опасались, что объявление об этом в виде отдельного указа возбудит в народе мысль, «будто и всякое уголовное наказание с сим вместе отменяется». По тем же соображениям не привело к практическим последствиям и вторичное обсуждение вопроса о кнуте в г. государственным советом, который почти единогласно принял мнение, уже предварительно Высочайше одобренное, об уничтожении кнута.
В 1832 г. сын французского маршала Даву , в бытность свою в Москве, тайно купил у палача два кнута; по этому поводу состоялось 22 сентября г. секретное Высочайшее повеление: «впредь ни кнутов, ни заплечного мастера никому не показывать» («Русская Старина », 1887 г., № 10, стр. 216).
См. также
Напишите отзыв о статье "Кнут"
Литература
- // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). - СПб. , 1890-1907.
- Сергеевский , «Наказание в русском праве XVII в.» (СПб., 1887).
Ссылки
|
||||||||||||||||
|
|||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Кнут
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.
Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.
Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
Таким образом, в 1817 уродования преступников полностью прекратились.
Если раньше, в Московской Руси, на каждом шагу можно было встретить человека с отрезанным ухом, носом, языком, то в 18 веке это было изжито.
Также в 1822 г. отменили и многократное сечение: было положено виновного в нескольких преступлениях сечь только за самое тяжкое из них, а в ссылку отправлять только после выздоровления.
Постепенно наказание кнутом все чаще заменялось плетьми: в проекте Уложения 1813 г. публичное наказание плетьми от 5 до 100 ударов, сопровождаемое ссылкой или тюрьмой давалось за убийство, причинение тяжкого вреда здоровью, изнасилования и др. немногие подобные преступления средней тяжести.
В то же время, для женщин кормящих грудью, производство экзекуций откладывалось на 1,5 года со времени родов.
Значительно смягчились наказания за оскорбление царя и его приближённых.
Произошло это при личном участии самого Александра I. Он многократно рассматривал дела об оскорблении себя и часто отменял самые суровые приговоры.
Так описан забавный случай, когда пьяный мужик вошёл в харчевню, не сняв шапку, начал кричать и браниться. Хозяин, указав на висячий в харчевне портрет царя потребовал снять шапку и замолчать, на что мужик, глянув на портрет государя закричал «плюю на тебя, да и на портрет тоже». В прежние времена его подвергли бы великим истязаниям и вечной каторге. Но государь, лично рассмотрев дело постановил: «вместо наказания сказать мужику, что я плюю и на него».
В 1824 г. снова возник вопрос об отмене кнута. В Государственном совете Адмирал Мордвинов подал записку против этого истязания «Кнут есть мучительное орудие, которое раздирает человеческое тело, отрывает мясо от костей, режет по воздуху кровавые брызги и потоками крови обливает тело человеческое; мучение лютейшее всех других, ибо все другие, сколь бы болезненны они не были, всегда менее продолжительны, когда для 20-ти ударов кнутом потребен целый час, а иногда мучение продолжается от восходящего до заходящего солнца… пока сохраняется кнут бесполезно реформировать наши законы: правосудие будет всегда оставаться в руках палача. Необходимо как можно скорее отменить это кровавое зрелище, карая преступников выставлением у позорного столба в цепях и особой одежде.
§ 5. Свод Законов 1832 г.,
Результатом изменения отношения к телесным наказаниям и общей гуманизации общества стал Свод Законов 1832 г., где торговая казнь встречается лишь в 50 случаях за самые опасные преступления. По нему:
Кнут: всегда сопровождался клеймением и ссылкой на каторгу, его давали за умышленное богохульство, за святотатство, преступления против «высочайших особ», бунт, сочинение пасквиля, взятку, убийство, кражу младенца, мужеложство, за воровство, грабёж, разбой.
Число ударов не должно было превышать 50 ударов, причём за каждый лишний удар судьи платили штраф в 200 рублей.
Изменился и порядок исполнения наказания: если раньше человека взваливали на спину помощника палача или били впроводку то теперь применялась «кобыла». Кобыла – это толстая доска в человеческий рост с 3 отверстиями для рук и шеи. Одним концом она врывалась в землю. Преступника обнажали до пояса, просовывали руки в отверстия, а с другой стороны прикручивали ремнём, притягивали к доске шею, завязывали ноги и начинали наказание.
Конструкция кнута осталась прежней:
К деревянной рукояти кнута крепилось кнутовище (иногда называемое "косой", "косицей"), представлявшее из себя скрученные наподобие женской косы узкие длинные ремни, а уж к кнутовищу подвязывалась ударная часть, т. е. "язык". Длина косы колебалась от 2,0 м. до 2,5 м. и подбиралась индивидуально под рост экзекутора. Общая длина кнута превышала 3 м. , если к этому прибавить длину руки палача, то легко понять, что момент силы такого удара был огромен и превышал момент силы при ударе любым другим орудием, даже топором. Из литературы известно, что опытные палачи ударом кнута с легкостью ломали человеческие ребра; внутренние органы (печень, почки, легкие) трескались, мышцы отставали от костей и т. п. В целом можно сказать, что характер травм, получаемых при порке кнутом, более всего соответствовал травмам от падения с большой высоты. Для сравнения тяжести травмирования можно привести такую статистику: достоверно было известно, что взрослый здоровый мужчина выносит 2 000 палочных ударов по спине не умирая, но 200 ударов кнутом считались безусловно смертельным наказанием (не случайно ещё Николай Первый негласно запретил судьям присуждать наказания в 200 или более ударов кнутом) . Известны случаи забивания насмерть всего 40 ударами кнута. Процедура эта тоже оказывалась не очень скорой. Дело в том, что после каждого удара "язык" кнута требовалось насухо вытереть от крови; намокший "язык" терял свою жесткость и делался неэффективен. Именно по этой причине через каждые 12 - 15 ударов "язык" кнута переменяли: старый выбрасывали и привязывали новый. .
Язык изготавливался из полосы толстой свиной кожи, вымоченной в крепком соляном растворе и высушенной под прессом таким образом, чтобы придать ее поперечному сечению V-образную форму. "Язык" имел длину около 0,7 м., которая никогда не менялась, удар наносился самым его концом. Удар плашмя считался слабым, непрофессиональным, мастер д. б. наносить удары только острой частью "языка". Жесткая свиная кожа рассекала человеческое тело подобно ножу. Палачи пороли обычно по-двое, при этом удары наносились поочередно с правой и левой сторон. Каждый из палачей клал свои удары от плеча осужденного к пояснице таким образом, чтобы они не пересекались. Следы кнутов на спине человека оставляли узор, напоминавший "елочку". Если экзекуцию проводил один палач, то ему надлежало после каждого удара переходить на другую сторону, дабы чередовать удары справа и слева.
Кнут был уникальным орудием, используемым только в России и производивший неизгладимое впечатление на иностранцев. Описан случай, когда после войны 1812 г,сын маршала Даву тайно купил 2 палаческих кнута и вывез их в Париж, где они произвели настоящий фурор. Многие иностранцы заявляли о необходимости введения кнута и у себя на родине, но кнут так и остался чисто русским орудием.
Всё более ясной становилась неприменимость торговой казни как наказания. Одной из важнейших причин была полная зависимость числа страданий от палача.
Порка кнутом была искусством, которому нужно было долго учиться. Виртуозное владение кнутом делало палача, фактически, хозяином человеческой жизни. Опытный кат (палач) мог забить человека насмерть буквально 3 - 4 десятками ударов. Для этого, обычно, палач умышленно клал несколько ударов в одно место. Такие удары раскалывали на куски внутренние органы - печень, легкие, почки, вызывая обширные внутренние кровоизлияния. И, наоборот, в том случае, если палачу следовало спасти жизнь наказуемого, он мог выпороть его так, что человек оставался вообще неповрежден. Описан случай, из воспоминания пастора Зейдера, которого 2 июня 1800 г. в Санкт - Петербурге подвергли порке кнутом, нанеся 20 ударов: "< ... > «Вдруг в воздухе что - то просвистело; то был звук кнута, страшнейшего из всех бичей. Не касаясь моего тела, удары слегка задевали только пояс моих брюк...» Приговор был исполнен; меня отвязали, я оделся сам и почувствовал, что существую еще среди людей."
Здоровье Пастера Зейдера спас за взятку знаменитый петербургский палач Никита Хлебосолов, выпоровший не пастора, а полено под ним. Его виртуозность была такова, что из многочисленных наблюдателей обман не заметил никто.
Подкуп палачей был распространенным явлением и, в зависимости от взятки, палач мог наказать слабо или убить «на кобыле». Причем и то и то он мог сделать практически безнаказанно, поскольку человек непосвященный не мог, глядя на ход наказания определить цель палача: исполнить надлежаще, послабить или забить до смерти, настолько неотличимы были движения палача при различных целях. В подтверждение приведу пример, когда администрация каторги узнала о подкупе палача и, разумеется, постаралась помешать запланированному убийству. Некие Губарь и Васильев были приговорены к сравнительно мягкому наказанию - 48 ударам кнута. Молодым (обоим менее 30 лет), здоровым и сильным мужчинам перенести подобное наказание было вполне по силам (смертельной обычно признавалась порка в 200 и более ударов кнутом). За экзекуцией наблюдали с полдюжины официальных лиц и все они сошлись во мнении, что палач работал с одинаковым усердием. Вот только результаты порки оказались для Губаря и Васильева различны: первый умер прямо на кобыле, второй благополучно ушел после экзекуции в тюрьму и прожил еще много лет.
Плети: назначались в 29 статьях за преступления, ранее караемые торговой казнью. Плетьми били: за оскорбление должностного лица, за сопротивление властям, тяжкие раны и увечья, скотоложство, лживую присягу, злостное банкротство. Часто применялись для усмирения бунтовщиков.
Публичное наказание плетьми обычно сопровождалось со ссылкой, отдачей в арестантские роты и смирительные дома.
Плети не прорезали кожу, как кнут, но были очень болезненны. Опытный палач с 2-3 ударов мог вызвать потерю сознания.
Для составления ясного представления об этом инструменте я приведу его описание:
Плеть состояла из 3 частей: к деревянной ручке было приделано железное
