Инна САПЕГА

Когда закрылась дверь за родителями, девочки окружили бабушку:

– Бабуля, расскажи нам что-нибудь!

– Что папа с мамой сказали? Умыться, переодеться и марш в постель!

– Но ведь Пасха!

– Вот именно – сегодня пасхальная ночь.

– Хорошо, бабушка, тогда ты расскажи нам пасхальную историю! – не унимались девочки.

Бабушка вздохнула, пряча улыбку, и сдалась:

– Хорошо! Расскажу вам кое-что. Только… – и она выразительно посмотрела на кроватки.

Бабушка была большой мастерицей рассказывать: её истории всегда завораживали и увлекали. Потому Клаша и Дуня быстренько умылись, надели свои пижамы и прыгнули под одеяла.

– Мы готовы! – крикнула Дуня.

– Ис-то-ри-ю! – затараторила Клаша.

– Ишь какие! – улыбнулась бабушка, войдя в комнату. За ней с хитрой мордой следовал кот Базилио.. – Готовы? Что же, слушайте, есть у меня для вас одна история.

Бабушка выключила в комнате большой свет и зажгла ночник. Затем села поудобнее в кресло, закутавшись в тёплую овечью шаль. Кот запрыгнул ей на колени. Бабушка почесала ему за ухом и начала свой рассказ:

– Когда я была маленькой девочкой, мы жили в деревне. Жили мы хорошо, но началась война, и папу моего отправили на фронт. А нас у мамки уже двое было – я да мой братишка Вова. Мне-то тогда было восемь лет, а ему всего три годика. Тогда, девоньки, было такое время, непростое, в Бога никто не верил, храмы рушили. Вот и у нас на хуторе стояла старая заброшенная церквушка. Купола у неё не было, а на крыше зеленела трава и даже выросла тоненькая берёзка. Никто туда не ходил, только мы, детвора, лазали в неё тайком от взрослых.

– Тайком! – протянула Дуня и подмигнула Клаше.

– И вот мамке нашей пришло письмо, – продолжала бабушка. – Мама открыла его и вся побледнела. Нам, детям, она ничего не сказала, но я чувствовала, что в письме написано что-то страшное, что-то, что касалось нашего папы.

– Он что, погиб на войне? – спросила Дуня.

Бабушка пожала плечами:

– Я подумала, что папа погиб. Но мне хотелось быть сильной, чтобы маму поддержать и Вову не пугать. Потому рано утром я уходила в церквушку, залезала по шаткой лестнице на колокольню и там, скрытая от всех полуразрушенными стенами, предавалась наедине грустным мыслям. Однажды весной я сидела в своём тайнике и вдруг услышала чудный звук – будто звонили колокола. Я встала, сделала шаг и… провалилась вниз – резкая боль охватила мою лодыжку. Я поняла, что сильно ушибла ногу, может быть, даже сломала её.

Сначала сильно разревелась, но потом успокоилась. Я сидела на замшелом полу и размышляла, что делать дальше, как вдруг снова послышался звук колоколов, такой радостный. Я повернулась и остолбенела: в дверном проёме храма стояла скрюченная фигура.

– Девочка, что ты тут делаешь? – услышала я скрипучий старушечий голос и вздрогнула: это была Тимофеевна – одинокая старушка, которая жила на краю деревни. Она считалась у нас странной: всегда носила чёрный платок и постоянно чего-то шептала. Я перепугалась не на шутку. Честно говоря, я боялась её: какие только в деревне толки не ходили о Тимофеевне, она слыла чуть ли не колдуньей.

– Я упала! Кажется, ногу ушибла.

– Покажи…

Я нехотя спустила свой носок, и Тимофеевна осмотрела мне ногу. Затем она достала из-за пазухи какую-то глиняную баночку, что-то прошептала и помазала мне ногу маслом из этой баночки.

– Да это простой ушиб, – сказала она. – Но ногу надо крепко перевязать, вишь как она у тебя опухла... Пойдём ко мне, я тут недалеко живу, угощу тебя чаем, заодно и ногу перевяжу... А потом позову твоих, чтобы тебя домой отнесли.

Я очень боялась идти к Тимофеевне, но делать было нечего.

Еле-еле мы доковыляли до её лачуги. Странное дело: Тимофеевна выглядела такой немощной, но, когда я оперлась на неё, она оказалась довольно сильной и выносливой.

– А чем вы мне ногу помазали? – спросила её после того, как она перевязала ногу и напоила меня травяным чаем с малиновым вареньем.

– Маслом от иконы святого Пантелеимона, у тебя скоро заживёт.

– А правда, что вы – колдунья? – вырвалось у меня.

– Нет, что ты? Я в Бога верю! – она широко перекрестилась.

– Но Бога же нет!

Старушка ничего не ответила, лишь кротко улыбнулась мне. И что-то такое было в её улыбке, что мне стало совестно.

– А что вы в храме делали?

– Сегодня, девонька моя, Пасха Христова, Светлое Воскресение! Я и пришла помолиться.

Тимофеевна улыбнулась, встала и вышла в сени. Скоро она вернулась, неся в руках круглый пирог да два красных яйца.

– Ого! – вырвалось у меня. Я никогда до этого не видела крашеных яиц.

– Я знаю, девонька, что и ты крещёная. Тебя бабка Аксинья крестила. Мы с ней дружили... Покушай вот куличика и яичек.

Пирог оказался ароматным, сдобным, он словно таял во рту.

– А ты что в храме делала? – спросила Тимофеевна.

Я взглянула на неё и призналась:

– Нам пришла повестка...

– Батя? – догадалась она.

Некоторое время Тимофеевна молчала.

– А ты Богу молись. Молись. Вишь как, это Он тебя к Себе в храм привёл, ты и молись Ему, авось Он поможет. Он ведь Сам воскрес.

– А как это – молиться?

Тут Тимофеевна мне и рассказала о молитве. Я стала молиться. А осенью вернулся наш батя. Его контузило, и долгое время считали, что он погиб. Но он был жив и вернулся к нам.

– А Тимофеевна? – спросила Клава.

– Я подружилась с ней. Бегала к ней каждый день. Она учила меня разному: молитвам, вере, а ещё объясняла, какие травы лечебные. Вообще, она много чего знала. Мне было с ней очень интересно. А затем она исчезла. Ушла. Говорят, почувствовала скорую смерть и пошла в село, где жил тайный священник, ища последнего напутствия. Там, видно, и обрела свой покой.

Бабушка закончила свою историю и замолчала, вспоминая прошлое. Базилио замурлыкал у неё на руках.

– А теперь всем спать! – опомнилась бабушка. – Завтра в храм пойдём.

Но девочки спать не хотели:

– Бабушка, а ты из-за Тимофеевны и стала врачом?

– Да, благодаря ей и стала.

– А как мама с папой относились к тому, что ты дружишь с той старушкой?

– Ну, папа после войны сам верующим стал. Мама за ним потянулась. И про нашу дружбу с Тимофеевной я им всё рассказала. Потом мы с мамой ходили её навещать... Ну и хитрые вы, лишь бы не спать! – она встала с кресла и выключила ночник. – Спокойной ночи.

Всю ночь девочкам снились разрушенные храмы, коты и сгорбленные бабушки. А наутро они проснулись от ласкового бабушкина голоса: «Просыпайтесь, дорогие шалуньи, пора в храм!»

Сергей ПРОКОПЬЕВ

Перебираю архивы и натыкаюсь иногда на такие сердечные факты... Рассказала бывшая сотрудница Людмила Попова. Свёкор её с Алтая. Четыре его брата жили с отцом под одной крышей. Отец – непререкаемый авторитет в семье, как и мать. Сыновья заикались иногда, мол, не лучше ли каждому вести отдельное хозяйство. Но отец исходил из принципа: коллективный труд продуктивнее. Считал, что, разбежавшись по своим углам, столько не наработаешь, как мощным, хорошо организованным сельхозпредприятием. Пресекал на корню частнособственнические разговоры сыновей о разделе. И только угроза раскулачивания в период коллективизации заставила отделить сыновей. Но поздно спохватился, раскулачили всех поодиночке.

В совместном хозяйстве насчитывалось до пятнадцати лошадей, двадцать коров, были сеялки, жнейки… Зажиточно жили. Будущий свёкор Людмилы – младший в семье. В первый месяц, как женился, отправили его с молодой женой Полиной на ярмарку продавать коня. Впервые доверили столь ответственное дело. Из практического соображения: пора становиться самостоятельным мужиком. Что называется, толкнули с лодки – плыви. Было велено купить спички, соль, керосин и мыло. Мыла приобретали немного, только для умывания и на банные нужды, для стирки варили щёлок.

Юные муж и жена всю дорогу в телеге бок о бок. Сердца поют от этой навсегда дозволенной близости. Не надо краснеть, стесняться, озираться – не увидел бы кто. Обвенчаны, вокруг аналоя трижды проведены. Счастливые!

Конь Буран – загляденье, продали его – не продешевили, хорошие деньги взяли. Деньги подальше запрятали, можно переходить ко второй части задания: выполнению родительских наказов и заказов. А ярмарка-то, ярмарка – чудо! Чего только нет! Глаза разбегаются от товаров. И платки, и ситец, и горшки расписные… Молодая жена увидела ботиночки. Малиновые, на шнурочках, а для украшения сбоку две пуговички, кожей обтянутые, каблучок наборный...

Увидела Полина – и сердце зашлось. «Купим? – смотрит на мужа. – Купим?» Глаза смородиновые, да не глаза – глазищи. И столько в них восторга, столько мольбы. Как отказать? И не жалко ему ничего для желанной, вовсе нет, но внутренний голосок противно зашипел: «Нельзя, худо будет». Про сапожки мать с отцом словом не обмолвились. Ну и что? Разве он не работает со всеми наравне от зари до зари? Разве землю не пашет? Сено не косит? Коня вон продал дороже, чем отец говорил. В конце концов, у него теперь своя семья. Купил. И сердце облилось жаром, когда жена прижала к своим щекам ботиночки. Раскраснелась, под стать малиновым голяшкам...

Идёт по базару, видит: сапоги яловые висят, голенища отблескивают на солнце, а подковки на каблуках прямо-таки сверкают! Подумал: жене купил новенькую обувку, а сам в жизни нового не надевал, всё за братьями донашивал. Даже в церкви на венчании в чужих сапогах стоял. Перед свадьбой мать порешила, что жених и в ношеных сойдёт. «Э-эх, гулять так гулять!» – решил он и купил и себе сапоги. Тоже вопреки наказам родителей.

Всю родительскую программу покупок на ярмарке выполнили молодые. Едут на телеге домой, жена счастливая –

нет-нет да и достанет ботиночки, наденет в который раз, туда-сюда покрутит ножками, наряженными в красоту неземную, постучит шаловливо пятками, одну о другую, потом молча прижмётся к мужу в благодарности, отчего сердце его ухнет в сладкий омут.

Но чем ближе к дому, тем громче внутренний голосок шипел: «Нельзя было покупать! Ой, худо будет!» Думал про ботиночки для Полины, а вышло-то иначе.

Мать, увидев, что сын накупил сверх наказов обуви, взяла вожжи, завела в амбар неслуха и отлупила как сидорову козу, даже сильнее: неделю неуютно было сидеть за столом. «Я тебе дам “у меня своих сапог отродясь не было”! – приговаривала с каждым ударом. – Я тебе покажу, вольнику, как матерь не слушаться! Сапоги сопляку подавай!..» И почему-то лупцевала исключительно за мужские сапоги, про женскую обутку не вспоминала во время воспитательной экзекуции.

Ботиночки Полина хранила всю жизнь. В 1968 году, знакомясь с молодой невесткой Людой, открыла сундук, достала. Ничего особенного: наборный каблук из кожи, одна пуговичка потерялась.

«Жаль, в гроб нельзя в них лечь, – вздохнула пожилая женщина, – а будь моя воля...»

Сапоги мужа, за самовольную покупку коих тот вытерпел столько безжалостных ударов вожжами, хранились в том же сундуке, что и ботиночки. Вот только остались от них одни голенища: недолго он их носил, вскорости отвалилась подошва – хилой оказалась, не чета женским ботиночкам. Пожалел себя на базаре, разгорелся глаз на прогуталиненные голенища, а и не заметил, что подошва-то из сыромятины.

Так что не зря мать учила сына в амбаре, и вовсе не по причине экономической: не денег жалко, а вот уму-разуму сына как ещё научишь, как объяснишь ему смысл старой истины – чья воля, того и ответ.

ЮРОДИВАЯ ЖЕНА

– Позвольте испить с нами чаю! – засуетилась Прасковья Ивановна, встречая гостей. – У нас чай особенный, с травами. Как раз и самовар поспел!

Она нервно поправила высокую причёску и изобразила на лице улыбку.

– Что же… – важно проговорила седая дама, снимая перчатки. – Благодарствуем за приглашение!

Её спутник – худощавый молодой человек, одетый в скромный сюртук, – неловко откашлялся, озираясь по сторонам.

– Веди Палашу! – шепнула Прасковья Ивановна прислуживавшей девке. – Да смотри, чтоб без фокусов!

Хозяйка вновь улыбнулась гостям и жестом пригласила их к столу. Там на праздничной скатерти красовался пузатый расписной самовар, вокруг него на фарфоровой посуде блестели бока пирогов, а в вазочках манили засахаренные фрукты.

Только гости сели за стол, как в гостиную стремительно вошла высокая девушка.

– А вот и наша Пелагея Ивановна! – Прасковья Ивановна встала и чинно представила гостям свою дочь.

Молодой человек вскочил с места и, прежде чем поклониться, внимательно посмотрел на вошедшую.

Девушка производила странное впечатление. Она была, безусловно, красива, к тому же крепка и осаниста. И богатое платье с вышитыми цветами выгодно подчёркивало её фигуру. Но что-то было в лице девушки слишком решительное, если не сказать – лихое. Она быстро взглянула на гостя. И этот взгляд также удивил юношу. В нём чувствовалась огромная сила и в то же время беззащитность.

– Сергей Васильевич Серебреников, – отчеканил гость.

Девица кивнула, прикусила губу и с шумом села за стол.

– Погода сегодня солнечная, не правда ли? – с непринуждённым видом заметила Прасковья Ивановна.

– Да, в этом году весна рано началась в Арзамасе, – ответила гостья.

Подали чай.

За столом дамы вели разговор об особенностях местного климата и ландшафта, с беспокойством поглядывая на молодых. Юноша заметно переменился с приходом Пелагеи Ивановны. Он выпрямился, и лицо его приняло твёрдое выражение. Это уже был не прежний робковатый юнец, а мужчина с серьёзными намерениями. Девушка же, напротив, словно осунулась. Она забилась в дальний уголок стола и обречённо разглядывала чашку.

– Да, лето, видимо, будет засуш… – Прасковья Ивановна осеклась. Страшная картина предстала перед её взором: её дочь, Пелагея Ивановна, ложечкой лила чай на узорные цветки на своём платье. Польёт и пальцем размажет. Польёт и размажет.

– Дуня! – завопила хозяйка.

Служанка подбежала к барыне.

– Дуня, подай Палаше чаю, – сказала Прасковья Ивановна и зашептала на самое ухо: – А станешь чашку подавать, незаметно ущипни ты дуру-то, чтоб не дурила!

Дуняша послушно подошла к Пелагее Ивановне, протянула ей чашку и с удовольствием пресильно ущипнула ту за локоток.

– Что это? – вскричала девица и обратилась к Прасковье Ивановне: – Маменька! Или уже вам больно цветочков-то жалко? Ведь не райские это цветы!

Прасковья Ивановна стала бела как мел, а седая гостья вопросительно подняла брови.

– Ну и как вам невеста? – нетерпеливо спросил Сергей Васильевич в тот вечер свою крёстную мать, сопровождавшую его на смотринах.

– Не бери, Сергей Васильевич, – отрезала та. – Это не дело, что она богата. Ведь и вправду все говорят, что она глупая.

– Нет… – покачал головой юноша. Из его головы не выходил тот единственный взгляд, которым Пелагея Ивановна одарила его при встрече. – Она вовсе не глупая. А только некому было учить её, вот она и такая. Как лошадь необъезженная. Что же, я сам и буду учить её!

Крёстная вздохнула и неодобрительно пожала плечами. Сергей Васильевич отличался упрямым нравом.

В тот день многие богомольцы Саровской пустыни лицезрели пренеприятнейшее явление. Разъярённый мужчина расхаживал по обители, грозясь всё разрушить до основания и требуя, чтобы братия вернула его супругу.

– Да что случилось-то? Кто этот господин? – шёпотом спросил лысоватый старичок с котомкой за спиной у толстой бабы, сидевшей возле храма.

– Что случилось?! Кто ж его знает! – ответила она и хитро улыбнулась.

– Ну, ты-то точно знаешь, Матвеевна! – подмигнул старичок.

Баба довольно хмыкнула:

– Маленько знаю: кое-чего сама видала, кое-что люди порассказали. Значит, так: приехали из города давеча господин ентот, жена его да матушка ейная, кажись. Вон, она там, под липой сидит, на лавочке – с лицом-то важным. К старцу нашему пошли, к батюшке Серафиму, на разговор…

– И что же?

– А вон оно что: старец-то принял их, благословил, а затем мужа-то и мать выпроводил. Мол, в гостиницу идите. А молодую госпожу, супругу, значит, ентого господина, оставил при себе.

– Ну и ну. Пропала она с той поры.

– Как пропала?

– Да не воротилась обратно! Ещё после обедни пошла, а уж вечерню отслужили…

– Ну дела! – старик развёл руками. – А старец что?

– Что старец? Он с тех пор не принимал ещё никого – вишь, сколько народу-то собралось у его кельи.

– А-а-а, да-да, я поприметил толпу. Подумал даже, может, болен батюшка, не принимает.

– Да не болен, всё с госпожой той беседы ведут, поди.

Старичок почесал свою голую макушку. Хотел было ещё что-то спросить у своей собеседницы, как та сама поднялась и заголосила:

– А, вон, вон старец из кельи-то выходит. Ой, что будет, что будет!..

Действительно, из кельи вышел сгорбленный старец в простой ряске и вывел за руку высокую статную женщину. Изя­щно одетая, она, однако, выглядела не городской львицей, а, скорее, египетской подвижницей – такое твёрдое выражение было у неё на бледном лице. Батюшка Серафим поклонился даме до земли:

– Иди, матушка, иди немедля в мою обитель, побереги моих сирот-то, многие тобой спасутся. И будешь ты свет миру. Ах, позабыл было: вот чётки-то тебе. Возьми ты, матушка, возьми.

Отец Серафим протянул Пелагее деревянные чётки.

– Пелагея! – закричал Сергей Васильевич. Голос его звучал как раскат грома. – Ах ты, супружница...

– Хорош же Серафим! – орал муж. – Вот так святой человек, нечего сказать! И где эта прозорливость его? И в уме ли он? И вообще, на что это похоже? – дикая ревность и злость вылились наружу. Но более того, в душе этого сильного мужчины вдруг зародился страх. Страх потерять свою любимую. – Девка она, что ль, что в Дивеево её посылает?! Да и чётки ей дал.

– Ладно, ладно, Серёжа! – бросилась к мужу Пелагея Ивановна. – Будет тебе.

– То же мне, старец! – кипел тот. – О чём можно так долго разговаривать с замужней дамой?

– Да всё в порядке, – Пелагея отвернулась от мужа и снова посмотрела в сторону Серафимовой кельи.

Сергей Васильевич стиснул зубы от злости. Ему вдруг почудилось, что это конец. Конец их семейному счастью.

Он сидел во дворе на лавке и курил, пытаясь погасить в себе досаду. Но, напротив, табачный дым ещё сильнее разъедал его душу, и с каждой затяжкой душа чернела и исполнялась горечью.

«Вы не думайте, Сергей Васильевич, что я со зла… Я, право, из лучших побуждений… Может, вы как-нибудь посодействуете…» – звучал в его ушах участливый голосок Матроны Павловны.

Эта сорокалетняя купчиха славилась в городе не чем-нибудь, а своим языком. Купчиха перешла на шёпот:

– Дело в том, что сегодня ваша уважаемая супруга, Пелагея Ивановна, снова разгуливала по городу в таком виде… Как бы помягче сказать: платье-то на ней было праздничное, на плечах шаль, а вот на голове… Сергей Васильевич, с какой-то грязной тряпкой на голове гуляла-то она. И так важно прохаживалась по центральным улицам, будто на ней не тряпьё, а шёлковый платок. А на днях она так и к службе пришла в храм Божий. Нет, нет, я ничего не хочу сказать, да только негоже это, Сергей Васильевич. Я бы на вашем месте последила бы за женою. Толки ходят, сдружилась она с ещё одной дурой арзамасской – Прасковьей. Та, поди, её дурости и учит всякой. Да и соседка ваша видала, как Пелагея Ивановна-то по ночам не спит, стоит на коленях в вашей стеклянной галерее. А чего она стоит-то? Вы, Сергей Васильевич, ведь муж её, зачем вы её отпускаете – она же так на холоде-то да без сна совсем сбрендит. А ведь у неё ребёночек под сердцем – вон, живот уже не скроешь.

Сергей Васильевич еле выпроводил болтливую купчиху. Сидя на лавке, он уже битый час курил трубку. Думы его становились всё тяжелее.

Прасковья Ивановна ходила по дому с мрачным видом.

На диване истошно кричал новорождённый ребёнок. Девочка.

– Что стоишь! – зло крикнула Прасковья Ивановна Дуняше, своей девке. – Неси дитя кормилице. Запеленай только.

– Вы его себе оставите? – спросила Дуня.

– Не твоего ума дело! – отрезала Прасковья Ивановна.

Ребёнок заорал ещё сильнее, когда Дуня взяла его на руки.

Парасковья Ивановна сама ещё не решила, что делать с ребёнком. Наверное, придётся оставить. Всё же внучка. Да и Палаша, видно, совсем очумела. Первых двух младенцев загубила, а эту – в подоле матери принесла, как только на свет родилась. Кинула как котёнка на диван, на мать зыркнула обезумившими глазами: «Ты отдавала меня замуж, ты и нянчись теперь, я уже больше домой не приду!» – да и за порог. Эх, Пелагея Ивановна…

Прасковья Ивановна остановилась возле красного угла, поправила фитиль у лампады. Нет, она, конечно, знала, что дочь её со странностями. Родилась вроде здоровенькой. Но как слегла во младенчестве с неизвестной болезнью, так встала совсем иным ребёнком. Из на редкость умного ребёнка стала вдруг какой-то точно глупенькой. Уйдёт, бывало, в сад, поднимет платьице, станет и завертится на одной ножке, точно танцует. Уговаривали её, срамили, даже и били, но ничего не помогало. А затем она выросла, похорошела, как яблонька расцвела. Прасковья-то Ивановна и подумала, что замужество, гляди, и пойдёт на пользу дочери. Но дело-то иначе обернулось… Как к старцу тогда съездили в Саров, так словно подменили Пелагею – чудачить начала пуще прежнего. Надеялась, что рождение ребёнка её образумит. Первый мальчик такой хорошенький народился! Василием назвали. А дура-то, Палаша, была и не рада; как скажет во всеуслышание да при муже: «Дал Бог, дал, да вот прошу, чтоб и взял. А то что шататься-то будет!» Конечно, Сергей Васильевич после слов таких разъярился. И бить её стал. А без толку. Второго, Ванечку, родила через год, и также с ним – словно не мать, а кукушка. Вот и померли оба мальца. Теперь вот девку народила…

Прасковья Ивановна тяжело вздохнула. Нелёгкая бабья доля, ой нелёгкая! Смутное чувство вины всколыхнулось в ней – ведь насилу замуж отдавала дочь, та и мучается. Надо взять девчонку к себе, Пелагеей назвать. Авось тем грех свой пред Богом удастся загладить.

– Оставьте, меня Серафим испортил!

– Серафим, говоришь? А так как? – Сергей Васильевич хлыстал ремнём босую грязную женщину в оборванной одежде. Ноги у женщины опухли, а из губы сочилась кровь.

– Оставь, Сергушка! – молила та.

– Да ты, дрянь, мне принадлежишь! Мне, поняла? Что хочу, то и делаю с тобой.

– Оставь, порченная я…

– Я тебе ум-то вправлю…

Уже больше месяца не показывалась Пелагея Ивановна дома, бегая по городу от церкви к церкви. Жалостливые люди давали ей милостыню, она тут же раздавала её бедным или ставила свечи в храме. Там-то и застал её Сергей Васильевич.

Он приволок жену в полицейский участок и уговорил городничего высечь упрямую и непокорную жену. Тот привязал Пелагею к скамейке и долго бил. Клочьями висело тело её, кровь залила всю комнату, а она и не охнула.

Только не помогло это. Пелагея дурить не перестала, уклоняясь от мужа всяческими способами. Тогда и задумал Сергей Васильевич посадить жену на цепь. Заказал цепь железную с тяжёлым кольцом, да сам своим руками приковал супружницу к стене. Теперь он мог издеваться над ней, как ему хотелось.

…Весь город говорил о ночном происшествии в Напольной церкви. Да и шутка ли – столкнуться с привидением! А дело было так: церковный сторож, проснувшись глубокой ночью, решил обойти храм. Стужа стояла страшная, и тот перед выходом опрокинул стаканчик, чтоб не замёрзнуть. Дошёл он до того места, где стоял гроб, приготовленный для умершего от эпидемии солдата, а оттуда вдруг как выскочит баба! Голая почти, губы синие, на шее обруч железный и цепь висит. Ни дать ни взять – оборотень! Тут припустился сторож во всю прыть. Полгорода перебудил со страху. А оказалось, это дура была – Серебреникова жена, Пелагея. Снова от мужа сбежала, чуть не околела на морозе.

Ну, жену мужу спровадили, а сторожа ещё больше напоили, чтоб успокоился. Гроб закрыли крышкой.

А Сергей Васильевич в тот день молча привёл безумную жену тёще. Всё. Хватит с него.

– Вот, батюшка, дочь-то моя, с которой мы были у тебя, замужняя-то, с ума сошла, то и то делает и ничем не унимается – куда-куда мы ни возили её. Совсем отбилась от рук, так что на цепь посадили.

Прасковья Ивановна жалостливо смотрела на старца Серафима.

– Как это можно? – воскликнул тот. Великое беспокойство отразилось на его светлом лице. – Как это могли вы? Пустите, пустите, пусть она по воле ходит, а не то будете вы страшно Господом наказаны за неё, оставьте, не трогайте, оставьте!

Напуганная мать стала оправдываться:

– Ведь у нас вон девчонки замуж тоже хотят, зазорно им с дурою-то. И ничем её не уломаешь – не слушает. А больно сильна, чтоб без цепи-то держать – с ней и не сладишь. Да и с цепью по всему городу бегает – срам, и только.

Старец неожиданно улыбнулся:

– Да, так и сказал мне старец Серафим, не мешать дочери, – рассказывала Прасковья Ивановна. – С тех пор мы дуру в цепях и не держим. Бегает она по городу днём, озорует, а ночи проводит на погосте Напольной церкви… А муж её, живой, не заходит совсем.

– Вы бы отдали её к нам, – вдруг предложила гостья Прасковьи Ивановны, женщина средних лет, с круглым добрым лицом. – Что ей здесь юродствовать?

– Да я бы рада-радёхонька, Ульяна Григорьевна, если б вы взяли её и если б она пошла, – оживилась та. – Ведь нам-то, видит Царица Небесная, как надоела она, просто беда! Возьмите, Христа ради, вам за неё мы ещё и денег дадим.

Ульяна Григорьевна обернулась к самой Пелагее Ивановне, сидевшей за столом с чашкой в руках, и ласково сказала:

– Полно тебе здесь безумствовать, пойдём к нам, в Дивеево, так Богу угодно.

Пелагея, дотоле равнодушная к беседе, вдруг вскочила со своего места, поклонилась в ноги гостье и промолвила:

– Возьмите меня, матушка, под ваше покровительство!

– Как славно заговорила! – удивилась Прасковья Ивановна. – Словно разумная!

– Ага! – гаркнул брат Сергея Васильевича, бывший в гостиной. – А вы и поверили ей. Вишь, какая умница стала! Как бы не так! – он сложил кукиш и потряс им перед гостями. – Будет она у вас в Дивеево жить? Убежит и опять станет шататься.

Пелагея Ивановна внимательно посмотрела на него и, к удивлению окружающих, спокойно поклонилась ему в пол со словами:

– Прости Христа ради меня, уж до гроба к вам не приду я более.

В Дивеево часто приезжают паломники, оттого к незнакомым лицам здесь не присматриваются. Но этот подтянутый, хорошо одетый мужчина невольно привлекал взгляд.

«Кто бы это был? – подумала послушница Анна. – Что-то вовсе я такого не видала и не знаю». Заметив интерес в ее глазах, мужчина обратился к ней:

– Королева-то здесь?

– Королева? – удивилась та. – Это Пелагея Ивановна, что ли?

– Она самая.

– Здесь, – ответила. – А вам что нужно?

– Нужно, – жёстко сказал мужчина. – Где она?

Послушница задумалась, затем проговорила:

– Пойдёмте! – и направилась мелким шагом к храму.

– А вы арзамасские, что ль? Родные ей будете? – обернулась она на ходу.

– Кажется, будто сродником считался, – каким-то треснутым голосом ответил посетитель.

Пелагея Ивановна сидела у Тихвинской церкви и широко улыбалась. На одной ноге у неё красовался дырявый башмак, а на другой – разинул рот старый валенок. В руке блаженная держала длинную палку.

Незнакомец подошёл к Пелагее и прямо посмотрел ей в глаза.

– А ты полно дурить-то, – тихо сказал он ей. – Будет! Поедем-ка в Арзамас.

Дура ещё шире улыбнулась.

– А вы кто ей будете? – не удержалась послушница.

– Я-то? – мужчина сплюнул. – Муж её.

– А-а-а… – кивнула послушница и смолкла.

– А вы и вправду думаете, что она безу­мная дура? – вдруг спросил мужчина. – Вовсе нет, только так дурит, просто – шельма.

Тут приказчик, бывший с незнакомцем, встрял в разговор:

– Эх, Сергей Васильевич! Что вы говорите? Ну и стала бы она, если бы и маленький у неё ум был, терпеть такие побои, как вы били её? А потому только и терпела, что без ума стала.

Мужчина снова сплюнул.

– Что ей делается? Вишь, какая она здоровая да гладкая!

При этих словах Пелагея Ивановна встала с земли, поклонилась своему супругу и сказала без тени обиды в голосе:

– Не ходила я в Арзамас и не пойду, хоть ты всю кожу сдери с меня.

Незнакомец ещё раз взглянул на блаженную, в ответ поклонился ей, развернулся и молча пошёл к вратам обители.

– Что это, Пелагея Ивановна, – послушница Анна подбежала к блаженной. – Неужто правда муж твой?

– Да, всё искал у меня ум да рёбра хотел пересчитать – ум не нашёл, зато рёбра переломал все, – покачала головой та.

Много лет прошло с тех пор. И больше уж не видела Пелагея Ивановна своего Сергея Васильевича. Но как-то летом сделалось ей плохо. Вскочила она, скорчилась, стала по комнате ходить, сама стонет и плачет:

– Умирает он, да умирает-то как! Без причастия.

А он действительно умирал в тот час. Так же расхаживал по дому своему, скрючившись от болезни, да приговаривал:

– Ох, Пелагея Ивановна, матушка! Прости ты меня, Христа ради. А как я тебя бил-то. Помоги мне! Помолись за меня!

Что творилось в душе у блаженной? Любила ли она мужа своего? Жалела ли его? Простила ли? Только Богу это ведомо. Сама Пелагея Ивановна более о муже не вспоминала и разговор о нём ни с кем не заводила.

Только уже через сорок лет, почти перед самой своей кончиной, в день преподобного Сергия встрепенулась Пелагея: «Сергушка, Сергушка, по тебе и просфорки-то никто не вымет…»

И грустным-грустным сделалось её лицо.