Борис Константинович Зайцев
Зайцев Борис Константинович (1881/1972) - русский писатель-эмигрант. В его прозе прослеживается тема космического единения природы и человека («Аграфена», «Голубая звезда»). Кроме того, в его творчестве отразился поиск интеллигенцией своего места во время русской революции 1905/1907 гг. (роман «Дальний край»). Также его перу принадлежит книга воспоминаний «Москва», так называемые «житийные портреты», например, «Преподобный Сергий Радонежский», и биографии российских писателей.
Гурьева Т.Н. Новый литературный словарь / Т.Н. Гурьева. – Ростов н/Д, Феникс, 2009, с. 101.
Зайцев Борис Константинович (29.01.1881-28.01. 1972), писатель, очеркист, мемуарист, переводчик. Родился в Орле в дворянской семье, детство провел в имении родителей – с. Усты Жиздринского у. Калужской губернии. Окончив в 1898 Калужское реальное училище, учился в Императорском техническом училище в Москве, Горном институте в Петербурге, на юридическом факультете Московского университета, но, не закончив его, предался всецело литературной деятельности. Первые рассказы Зайцева напечатаны Л. Андреевым в 1901 в московской газете «Курьер». В 1900-х Зайцев погружается в литературную жизнь Москвы и Петербурга, публикуется в самых различных изданиях, участвует в собраниях телешовского кружка «Среда», московского литературно-художественного кружка, «Башни» Вяч. Иванова в Петербурге и сближается с многими литераторами-современниками (И. Бунин, Л. Андреев, П. Муратов и др.). В 1906 вместе с Г. Глаголем, П. Ярцевым, Эллисом основывает литературную группу «Зори», выпускавшую одноименный журнал. В 1906 в петербургском издательстве «Шиповник» вышла в свет первая книга Зайцева «Рассказы» в оформлении М. Добужинского, принесшая автору громкий успех. До революции были изданы еще 5 рассказов Зайцева и роман «Дальний край» (1912).
Главными чертами прозы Зайцева критика называла «доверие к жизни и оправдание ее», «просветленный оптимизм». «Это не чеховское убеждение-вера, что жизнь станет прекрасною через 1000 лет, а признание благою самой первоосновы жизни - принятие ее даже в настоящем ее проявлении», - отмечала Е. А. Колтоновская. В литературе Серебряного века книги Зайцева выделяются особой тихостью, умиротворенностью. Просветленное и гармоничное, творчество Зайцева устремлено к миру горнему; его лирические герои - «путники» и «странники» по жизни - ощущают нераздельность, целостность природы и человека, их слиянность в едином Космосе. На духовное развитие Зайцева немалое влияние оказал В. Соловьев, который «пробивал пантеистическое одеяние юности и давал толчок к вере» («О себе»).
От первых, импрессионистических «рассказов-поэм» Зайцев постепенно переходит к сюжетным произведениям, написанным в «тургеневско-чеховской» манере. Взаимодействие реалистической и модернистской традиций русской литературы определяет неповторимый зайцевский стиль, отличающийся особой прозрачностью, акварельностью красок, сердечным лиризмом. Ритмическая и звуковая организация речи придает прозе Зайцева живописную музыкальность.
Начиная с 1904 Зайцев часто бывает в Италии, ставшей его второй духовной родиной, и создает цикл очерков, вошедший в книгу «Италия» (1918). Зайцев осуществил перевод «Ада» Данте ритмизованной прозой (вышел в свет только в 1961 в Париже).
Первый период творчества Зайцева завершает повесть «Голубая звезда» (1918), которую породила «Москва мирная и покойная, послечеховская, артистическая и отчасти богемная, Москва друзей поэзии и Италии - будущих православных» («О себе»). В светлой печали, судьбах героев (напоминающих отчасти персонажей Достоевского), картинах литературной и театральной жизни сквозит предчувствие крушения этого непрочного мира.
| В истории нашей страны были времена, когда выехать за её пределы возможно было исключительно с согласия кого-то из самого высокого партийного начальства. Так, Борис Зайцев только благодаря содействию Луначарского получил визу и покинул Россию, что было для писателя равносильно сохранению жизни. С годами - с тридцатых до восьмидесятых годов двадцатого столетия - государство ослабляло свою хватку, а всё пришло к тому, что каждый гражданин сам решает, ехать ли за границу, в какую страну и надолго ли. Причём, если раньше на пути за пределы страны перед человеком вставали труднопреодолимые бумажно-административные препятствия, то сегодня достаточно заглянуть на специальный сайт, и все проблемы улетучиваются |
В исторической катастрофе, постигшей Россию, Зайцев сохранил незапятнанной честь русского писателя, офицера, интеллигента. Первая мировая война застала Зайцева в имении Притыкино Каширского у. Тульской губ. Это - «великое испытание, посланное людям за то, что они много нагрешили и “забыли Бога”, - пишет он Г. И. Чулкову. - …Все без исключения ответственны за эту войну. Я тоже ответственен. Мне - это тоже напоминание - о неправедной жизни». По окончании Александровского военного училища в марте 1917 Зайцев был произведен в офицеры, но участвовать в боях ему не довелось: заболев крупозным воспалением легких, он получает отпуск и незадолго до окт. 1917 уезжает в Притыкино. 1917-22 стали самыми тяжелыми для семьи Зайцевых. В первый день февральской революции убит его племянник, в 1919 умирает отец, вскоре арестован и расстрелян сын жены Зайцева от первого брака А. Смирнов. Зайцев сотрудничает в «Книгоиздательстве писателей в Москве», в 1921 избран председателем Всероссийского союза писателей; как член Комитета помощи голодающим арестован и несколько дней проводит на Лубянке.
Страдания и потрясения революционных лет приводят Зайцева к осознанному принятию Православной веры и к Церкви, верным чадом которой он остается до конца дней. С этого времени в его творчестве, по собственным словам писателя, «хаосу, крови и безобразию» будут противостоять «гармония и свет Евангелия, Церкви» («О себе»). Православное мировоззрение автора отразилось уже в рассказах 1918-21 («Душа», «Белый свет», «Уединение»), где Зайцев, расценивая революцию как закономерное возмездие за «распущенность, беззаботность… и маловерие», не впадает в озлобленность или ненависть, но призывает современника-интеллигента к покаянию, любви, кротости и милосердию. Рассказ «Улица св. Николая» - образная хроника исторической жизни России начала века, редкая по точности и глубине осмысления событий; кроткий старичок возница Миколка (не сам ли Николай Чудотворец?), спокойно погоняющий лошаденку по Арбату, крестящийся на церкви, вывезет страну, как верится автору, из самых тяжких исторических испытаний. Главнейший мотив, проходящий сквозь творчество - мотив смирения, понимаемого в христианском смысле, как мужественное принятие всего, посылаемого Богом.
В 1922 Зайцев с семьей выезжает на лечение за границу в Берлин, а с 1924 живет в Париже, где и проходит его более чем полувековой период эмигрантского творчества. Зайцев печатается почти во всех изданиях Русского зарубежья, организует литературные вечера и встречи, поддерживает дружеские отношения с И. Буниным, А. Ремизовым, Д. Мережковским, З. Гиппиус, А. Куприным, И. Шмелевым, М. Осоргиным и др. Духовником семьи Зайцевых стал известный богослов, архим. Киприан (Керн). В 1928 Зайцев принимает участие в первом съезде писателей Русского зарубежья в Белграде, указом короля Югославии Александра награжден орденом св. Саввы Сербского. С 1947 и до конца жизни Зайцев находится на посту председателя Союза русских писателей и журналистов, возглавляет литературный отдел в газете «Русская мысль».
В 1925 увидел свет роман Зайцева «Золотой узор». Беспечная, нравственно надломленная жизнь образованных слоев предреволюционной России сменяется страшной обстановкой расстрелов, лишений, террора. Зайцев обнаруживает истоки национальной трагедии и те силы, которые способны противостоять ей. Этот роман одновременно и суд над революцией, и покаяние. Герои образуют «союз людей», творящих дела любви и смиренно несущих крест испытаний.
Облик России трагической, «терзающей и терзаемой», воссоздан и в «повестях смертей» к. 20-х: «Странное путешествие» (1926), «Авдотья-смерть» (1927), «Анна» (1929). В творчестве Зайцева они уникальны по мрачному колориту, жесткому письму, обилию страшных и жестоких сцен. Но трагизм их не безысходен: в темноте, под рев метели, опустившейся на Россию, молится «за всех» в своей комнатке хрупкая девушка, смиренная непреклонность которой является тем камнем, на котором утверждается Россия («Авдотья-смерть»).
Благодаря страданиям и потрясениям революции, как писал сам Зайцев, он открыл для себя неведомый прежде материк - «Россию Святой Руси». В эмиграции, вдали от родины, тема Святой Руси становится главной в творчестве художника. В 1925 вышла в свет книга Зайцева «Преподобный Сергий Радонежский» - жизнеописание самого почитаемого русского святого. Монашеский подвиг Сергия, возродившего духовную силу Руси в годы ордынского ига, служил напоминанием о том, что нынче, когда Россия оказалась под новым, более страшным игом, необходима прежде всего духовная, созидательная работа. В то же время Зайцев избежал политизации облика преподобного. Др. важной задачей книги было показать характер русской православной духовности. Устоявшемуся представлению, что все русское - «гримаса, истерия и юродство, достоевщина», Зайцев противополагал духовную трезвенность Сергия - пример «ясности, света прозрачного и ровного», любимейшего самим русским народом.
«Россия Святой Руси» воссоздается Зайцевым во множестве очерков и заметок 20-60-х - об Оптиной Пустыни и ее старцах, о святых Серафиме Саровском, Иоанне Кронштадтском, патриархе Тихоне, церковных деятелях русской эмиграции, Богословском институте и Сергиевом подворье в Париже, русских монастырях во Франции. Многие из них пронизаны чувством позднего раскаяния и горечи, как, напр., очерк о св. Серафиме Саровском, которого дореволюционная интеллигенция считала слишком «простонародным», посмеивалась над его канонизацией в 1903 и лишь теперь, вдали от родины, открыла для себя этого величайшего святого.
В мае 1927, вдохновленный рассказами поэта кн. Д. Шаховского, принявшего монашество, Зайцев совершает паломничество в центр вселенского Православия - на Святую гору Афон, а в 1935 вместе с женой посещает Валаамский монастырь, принадлежавший тогда Финляндии. Итогом этих поездок явились книги очерков «Афон» (1928) и «Валаам» (1936), ставших лучшими описаниями этих святых мест в литературе XX столетия. Паломничество на Афон Зайцев считал важнейшим событием в своей биографии. На Святой горе он жил напряженной религиозной жизнью, много молился, беседовал со старцами и вернулся оттуда, по свидетельству жены, «обновленный и изнутри светлый» («Другая Вера»). Однако в его книге нет рассуждений о сугубо богословских и церковных предметах, цель автора иная: «Я пытаюсь дать ощущение Афона; как я его видел, слышал, вдыхал…» Писатель, не предлагая читателю проповедь, вводит его в мир Церкви путем светским - «эстетическим», и эта «сверхзадача» книги «глубоко скрыта под внешне ярким, как бы сугубо светским описанием». Зайцев дает читателю возможность почувствовать мир православного монашества, пережить вместе с автором минуты тихого созерцания. Щемящим чувством родины проникнуты картины уникального оазиса русской духовности, образы приветливых иноков и молитвенников-старцев. Свою миссию русского писателя, оказавшегося в изгнании, Зайцев осознал как приобщение и соотечественников, и западного мира к святыням Православия, как «просачивание в Европу и в мир, своеобразная прививка Западу чудодейственного “глазка” с древа России…» («Ответ Мюллеру»). В его книгах, однако, нет никакого учительства. Метод автора - не доказать истинность Православия, но показать его облик, пробудить к нему интерес, осторожно развеять предубеждения. Предложить Истину - и преклониться перед ее сиянием.
В романе «Дом в Пасси» (1935) воссоздана жизнь русской эмиграции во Франции. Драматические судьбы русских изгнанников, выходцев из различных слоев общества объединяет мотив «просветляющего страдания». Центральный персонаж романа - монах Мельхиседек, подвизающийся в миру. Он воплощает православный взгляд на мир, на происходящие события, на проблему зла и страдания: «Последние тайны справедливости Божьей, зла, судеб мира для нас закрыты. Скажем лишь так: любим Бога и верим, плохо Он не устроит».
На протяжении 20 лет Зайцев создавал автобиографическую тетралогию «Путешествие Глеба», состоящую из книг «Заря», «Тишина», «Юность» и «Древо жизни» (1934-53), охватывающую период с 1880-х по 1930-е. Сам автор определял ее жанр как «роман-хроника-поэма» и говорил, что главное действующее лицо в ней - Россия, «тогдашняя ее жизнь, склад, люди, пейзажи, безмерность ее…» («О себе»). Все персонажи хроники, стоящей в одном ряду с «Жизнью Арсеньева» И. Бунина, «Летом Господним» И. Шмелева, «Детством Никиты» А. Толстого, имеют реальные прототипы. «Осмысляя образ Глеба, Зайцев подчеркивал в нем… черты, характерные для всего поколения в целом… Созерцательный, пассивный и отчасти жертвенный характер героя соответствует облику его небесного покровителя - св. Глеба (наряду со св. Борисом), первого русского святого-мученика, завещавшего России свой “образ кротости”» (Воропаева Е. В. Жизнь и творчество Бориса Зайцева).
Зайцев известен и как вдумчивый критик и литературовед. Его очерки и мемуары о деятелях русской культуры (среди которых Блок, Белый, Бальмонт, Вяч. Иванов, Бердяев, Ал. Бенуа, Муратов, Мочульский, Бунин, Шмелев, Цветаева, Ремизов, Мережковский, А. Толстой и др.), собранные в книгах «Москва», «Далекое», «Братья-писатели», остаются непревзойденными по спокойной объективности и глубине постижения духовной сущности человека. Исполняя христианскую заповедь о неосуждении ближнего, Зайцев в то же время четко разделяет добро и зло. Жизнь сердца и души русских классиков бережно воссоздана Зайцевым в беллетризованных биографиях «Жизнь Тургенева» (1932), «Жуковский» (1951), «Чехов» (1954).
А. М. Любомудров
Использованы материалы сайта Большая энциклопедия русского народа .
Зайцев Борис Константинович (1881 - 1972), прозаик. Родился 29 января (10 февраля н.с.) в Орле в семье горного инженера. Детские годы прошли в селе Усты Калужской губернии "в атмосфере приволья и самого доброго к себе отношения со стороны родителей". С этого времени он испытывает "колдовскую власть", каковую всю жизнь радостно испытывает - власть книги.
В Калуге он заканчивает классическую гимназию и реальное училище. В 1898 "не без внушений любимого отца" выдерживает экзамены в Императорское техническое училище. Учится только год: его отчисляют за участие в студенческих волнениях. Едет в Петербург, поступает в Горный институт, но скоро его оставляет, возвращается в Москву и, снова успешно сдав экзамены, становится студентом юридического факультета университета, но, проучившись три года, бросает университет. Увлечение литературой становится делом всей жизни.
Свои первые литературные опыты Зайцев отдает на суд патриарха критики и публицистики Н.Михайловского, редактора журнала народничества "Русское богатство" и получает его благосклонное напутствие. В 1900 он встречается в Ялте с Чеховым, благоговейное отношение к которому сохраняет на всю жизнь. Чехов отметил талант молодого писателя. Леонид Андреев опубликовал в "Курьере" рассказ Зайцева "В дороге", который возвестил; о рождении самобытного прозаика. В 1902 входит в московский литературный кружок "Среда", объединявший Н.Телешова, В.Вересаева, И.Бунина, Л.Андреева, М.Горького и др.
Первые успешные публикации открывают Зайцеву дорогу в любые журналы. О нем заговорили, появились первые рецензии и очерки творчества. Главным достоинством его рассказов, повестей, романов, пьес была радость жизни, светлое оптимистическое начало его мировидения.
В 1906 его знакомство с Буниным переходит в близкую дружбу, которая сохранится до последних дней их жизней, хотя временами они ссорились, впрочем, очень быстро мирясь.
В Москве в 1912 образуется кооператив "Книгоиздательство писателей", в которое входят Бунин и Зайцев, Телешов и Шмелев и др.; здесь в сборниках "Слово" Зайцев печатает такие значительные произведения, как "Голубая звезда", "Мать и Катя", "Путники". Здесь же начинается публикация его первого собрания сочинений в семи томах.
В 1912 он женится, рождается дочь Наташа. Среди этих событий личной жизни он завершает работу над романом "Дальний край" и приступает к переводу "Божественной комедии" Данте.
Зайцев подолгу живет и работает в отцовском доме в Притыкино Тульской губернии. Здесь получает весть о начале первой мировой воины и повестку о мобилизации. Тридцатипятилетний писатель в 1916 становится курсантом военного училища в Москве, а в 1917 - офицером запаса пехотного полка. Воевать ему не пришлось - началась революция. Зайцев пытается найти в этом разрушающемся мире место для себя, что дается с большим трудом, многое возмущает, оказывается неприемлемым.
Участвует в работе Московской просветительской комиссии. Далее радостные события (публикации книг) сменяются трагическими: арестован и расстрелян сын жены (от первого брака), умирает отец. В 1921 его выбирают председателем Союза писателей, в этом же году деятели культуры вступают в комитет помощи голодающим, а через месяц их арестовывают и отвозят на Лубянку. Зайцева через несколько дней освобождают, он уезжает в Притыкино и возвращается весной 1922 в Москву, где заболевает тифом. После выздоровления решает с семьей ехать за границу для поправки здоровья. Благодаря содействию Луначарского получает визу и покидает Россию. Сначала живет в Берлине, много работает, затем в 1924 приезжает в Париж, встречается с Буниным, Куприным, Мережковским и навсегда остается в столице эмигрантского зарубежья. Зайцев до конца своих дней активно работает, много пишет, печатается. Осуществляет давно задуманное - пишет художественные биографии дорогих ему людей, писателей: "Жизнь Тургенева" (1932), "Жуковский" (1951), "Чехов"(1954).
В 1964 пишет последний свой рассказ "Река времен", который даст название и последней его книге.
21 января 1972 в возрасте 91 года Зайцев скончался в Париже. Похоронен на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа.
Использованы материалы кн.: Русские писатели и поэты. Краткий биографический словарь. Москва, 2000.
Далее читайте:
Надежда БАБЕНКО . Жанровые особенности исповеди в рассказе Б. К. Зайцева «Грех» . 22.09.2011
Сочинения:
Собр. соч.: В 7 т. М., 1916-19; Собр. соч.: В 6 т. Берлин; М.; Пг., 1922-23; Соч.: В 3 т. М., 1933; Собр. соч.: В 8 т. М., 1999-2000; Странник (Цикл очерков). СПб., 1994; Дни (Цикл очерков). М., 1995; Знак Креста. Роман. Очерки. Публицистика. М., 2000; Б. К. Зайцев о русских и советских писателях / Публ. Л. Н. Назаровой // Русская литература. 1989. № 1.
Литература:
Борис Константинович Зайцев. Библиография / Сост. Р. Герра. Париж, 1982; Колтоновская Е. А. Борис Зайцев // Русская литература XX в.: 1890-1910. Т. 3. Кн. 8. М., 1916; Романенко А. Земные странствия Бориса Зайцева // Зайцев Б. К. Голубая звезда. М., 1989; Прокопов Т. Ф. Вступ. статья // Зайцев Б. К. Осенний свет. М., 1990; Воропаева Е. В. Жизнь и творчество Бориса Зайцева // Зайцев Б. К. Соч.: В 3 т. Т. 1. М., 1993; Любомудров А. М. Монастырские паломничества Бориса Зайцева // Русская литература. № 1. 1995; Дунаев М. М. Православие и русская литература. Ч. 6. М., 2001; Вступ. статьи к тт. 1-8 собр. соч.; Проблемы изучения жизни и творчества Б. К. Зайцева. [Вып. 1]. Калуга, 1998; [Вып. 2]. Калуга, 2000; В поисках гармонии (О творчестве Б. К. Зайцева). Орел, 1998; Зайцева-Соллогуб Н. Б. Я вспоминаю. М., 1998.
Борис Константинович Зайцев - прозаик (10.2.(29.1.) 1881 Орел — 28.1.1972 Париж). Родился Борис Константинович в семье горного инженера, дворянина. С 1898 года Зайцев учился в Московском высшем техническом училище, затем — в Горном институте в Санкт-Петербурге и на юридическом факультете Московского университета; ни один не окончил. В 1901 году Л. Андреев опубликовал в московской газете «Курьер» первый лирико-импрессионистский рассказ Зайцева "В дороге " и ввел его в литературный кружок «Среда», руководимый Н. Телешовым.
В 1906-11 гг. вышли в свет шесть сборников рассказов Бориса Зайцева; к 1919 их уже было семь. По мнению самого автора, наиболее выразительным из всего, что написано им до 1922 года, является повесть "Голубая звезда " (1918). В 1921 Борис Константинович Зайцев работал в московской «Книжной лавке писателей»; в том же году был избран председателем Всероссийского союза писателей.
В июне 1922 (после ареста) он получил разрешение на выезд за границу; жил вначале в Германии и Италии, а с 1924 — в Париже. В Берлине ему удалось — в порядке почетного исключения — издать собрание сочинений в 7-ми томах (1922-23). В Париже Борис Зайцев до глубокой старости писал романы и биографические произведения, все больше приобретая славу как последнее связующее звено с литературой начала 20-го века, «серебряного века русской литературы». В Советском Союзе Зайцев как эмигрант подлежал запрету со стороны цензуры. В 1987 году перестройка дала возможность О. Михайлову ввести его имя в русскую литературу на родине.
Действие почти всех произведений Бориса Зайцева происходит в России; некоторых — в Италии. Роман "Золотой узор " (1926) охватывает период перед большевистским переворотом и гражданской войной. "Дом в Пасси " (1935) в типичной для Зайцева импрессионистской манере знакомит читателя с повседневной жизнью первой эмиграции во Франции. Самое большое произведение этого автора — четырехтомная автобиография писателя "Путешествие Глеба " — начинается романом "Заря " (1937) и завершается романом "Древо жизни " (1953). Некоторые произведения Зайцева, например, житие "Преподобный Сергий Радонежский " (1925) и "Афон " (1928) — заметки о паломничестве — полностью посвящены религиозной теме и свидетельствуют о его понимании личной ответственности христианина. Особое место в творчестве этого автора занимают биографии писателей: И. Тургенева, А. Чехова, Ф. Тютчева и В. Жуковского. К наиболее значительным достижениям в творчестве Зайцева несомненно принадлежит его перевод «Ада» из «Божественной комедии» Данте, где он прозой пытался достичь максимального приближения к оригиналу. Перевод был начат им еще в России, переработан за границей и опубликован в 1961 году.
Борис Зайцев - известный русский писатель и публицист начала XX века, окончивший свою жизнь в эмиграции. Широко известен произведениями на христианскую тематику. Особо критиками отмечается «Житие Сергия Радонежского», где писатель изложил свою точку зрения на жизнь святого.
Борис Зайцев: биография
Родился писатель в дворянской семье 29 января (10 февраля) 1881 года в городе Орле. Отец часто брал маленького Бориса с собой на работу на горные заводы. Однако большая часть его детства прошла в родовом имении под Калугой, позднее Зайцев описывал это время как идиллическое наблюдение за природой и общение с родными. Несмотря на благополучие своей семьи, Зайцев видел и другую жизнь - разоряющееся дворянство, туго развивающееся заводское производство, постепенно пустеющие имения, опустевшие крестьянские поля, захолустную Калугу. Все это позднее отразится в его творчестве, показывая, насколько сильно эта обстановка повлияла на становление личности будущего писателя.
До 11 лет Зайцев находился на домашнем обучении, затем его отправили в калужское реальное училище, которое он окончил в 1898 году. В тот же год он поступает в Московский технический институт. Однако уже в 1899 году Зайцев оказывается исключенным из учебного заведения как участник студенческих волнений.
Но уже в 1902 году Борис Константинович поступает на юридический факультет, который, впрочем, также не оканчивает. Связано это с тем, что писатель уезжает в Италию, где его увлекают древности и искусство.
Начало творчества
Зайцев Борис Константинович начал писать еще в 17 лет. А уже в 1901 году напечатал в журнале «Курьер» рассказ «В дороге». С 1904-го по 1906 годы работал в журнале «Правда» корреспондентом. В этом же журнале были напечатаны его рассказы «Сон» и «Мгла». Кроме того, в журнале «Новый путь» опубликовали мистический рассказ «Тихие зори».
Первый сборник рассказов писателя был издан в 1903 году. Посвящен он был описанию жизни дворянской интеллигенции, прозябающей в захолустье, разрушению дворянских усадеб, опустошению полей, разрушительной и страшной городской жизни.
Еще в начале своего творческого пути Зайцеву посчастливилось встретиться с такими именитыми писателями, как А. П. Чехов и Л. Н. Андреев. С Антоном Павловичем судьба свела писателя в Ялте в 1900-м, а через год он познакомился с Андреевым. Оба писателя оказали серьезную помощь в начале литературной карьеры Зайцева.
В это время Борис Константинович живет в Москве, состоит в Литературно-художественном кружке, издает журнал «Зори», состоит в Обществе любителей российской словесности.
Путешествие в Италию
В 1904 году Борис Зайцев впервые отправляется в Эта страна сильно впечатлила писателя, позднее он даже назвал ее своей духовной родиной. Много времени он провел там в предвоенные годы. Многие итальянские впечатления легли в основу произведений Зайцева. Так был издан в 1922 году сборник под названием «Рафаэль», в который входил цикл очерков и впечатлений об Италии.
В 1912 году Зайцев женится. Вскоре у него рождается дочь Наталья.
Первая мировая война
Во время Первой мировой войны Борис Зайцев окончил обучение в Александровском военном училище. И как только окончилась Февральская революция, его произвели в офицеры. Однако на фронт из-за воспаления легких он не попал. И прожил военное время в поместье Притыкино вместе с женой и дочерью.
После окончания войны Зайцев вместе с семьей вернулся в Москву, где его тут же назначили председателем Всероссийского союза писателей. Также одно время он подрабатывал в Кооперативной лавке писателей.
Эмиграция
В 1922 году Зайцев заболевает тифом. Болезнь была тяжелой, и для скорейшей реабилитации он решает отправиться за границу. Он получает визу и отправляется сначала в Берлин, а потом в Италию.
Борис Зайцев - писатель-эмигрант. Именно с этого времени начинается заграничный этап в его творчестве. К этому моменту он уже успел ощутить на себе сильное влияние философских взглядов Н. Бердяева и Это резко меняет творческую направленность писателя. Если раньше произведения Зайцева относились к пантеизму и язычеству, то теперь в них стала четко прослеживаться христианская направленность. Например, рассказ «Золотой узор», сборник «Возрождение», очерки о жизни святых «Афон» и «Валаам» и др.
Вторая мировая война
В самом Борис Зайцев обращается к своим дневниковым записям и начинает их публикацию. Так, в газете «Возрождение» печатается его серия «Дни». Однако уже в 1940 году, когда Германия оккупирует Францию, все публикации Зайцева прекращаются. На все оставшееся время войны о творчестве писателя в газетах и журналах ничего не было сказано. Сам Борис Константинович остался в стороне от политики и войны. Как только Германия была повержена, он вновь возвращается к прежней религиозно-философской тематике и в 1945 году публикует повесть «Царь Давид».
Последние годы жизни и смерть
В 1947 году Зайцев Борис Константинович начинает работать в парижской газете «Русская мысль». В том же году он становится председателем Союза русских писателей во Франции. Эта должность сохранилась за ним до последних дней его жизни. Подобные собрания были обычны для европейских стран, куда эмигрировала русская творческая интеллигенция после Февральской революции.
В 1959 году начинает переписку с Борисом Пастернаком, одновременно сотрудничая с мюнхенским альманахом «Мосты».
В 1964 году публикуется рассказ «Река времени» Бориса Зайцева. Это последнее опубликованное произведение писателя, завершающее его творческий путь. Позднее будет издан сборник рассказов автора с тем же названием.
Однако жизнь Зайцева на этом не остановилась. В 1957 году его жена переносит тяжелый инсульт, писатель неотлучно остается при ней.
Сам писатель скончался в возрасте 91 года в Париже 21 января 1972-го. Его тело было захоронено на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, где покоятся многие русские эмигранты, переехавшие во Францию.
Борис Зайцев: книги
Творчество Зайцева принято делить на два больших этапа: доэмигрантский и послеэмигрантский. Это связано не с тем, что изменилось место жительства писателя, а с тем, что кардинально поменялась смысловая направленность его произведений. Если в первый период писатель обращался больше к языческим и пантеистическим мотивам, описывал мрак революции, завладевающий душами людей, то во второй период он все свое внимание уделил христианской тематике.
Отметим, что наибольшую известность имеют произведения, относящиеся именно ко второму этапу творчества Зайцева. Кроме того, именно эмигрантское время стало самым плодотворным в жизни автора. Так, за эти годы было опубликовано около 30 книг и еще примерно 800 произведений оказались на страницах журналов.
В основном это обусловлено тем, что Зайцев сосредоточил все свои силы на литературной деятельности. Кроме написания своих произведений, он занимается журналистикой и переводами. Также в 50-х годах писатель входил в состав Комиссии по переводу Нового Завета на русский язык.
Особую известность получила трилогия «Путешествие Глеба». Это автобиографическое произведение, в котором писатель описывает детство и юность человека, родившегося в переломное для России время. Оканчивается жизнеописание в 1930 году, когда герой осознает свою связь со святым великомучеником Глебом.
"Преподобный Сергий Радонежский"
Обращался к житиям святых Борис Зайцев. Сергий Радонежский стал для него героем, на примере которого он показал превращение обычного человека в святого. Зайцеву удалось создать более яркий и живой образ святого, чем описывают его в других житиях, тем самым сделав Сергия более понятным простому читателю.
Можно сказать, что в этом произведении воплотились религиозные поиски самого автора. Сам Зайцев понял для себя, как может человек через постепенное духовное преображение обрести святость. Сам писатель, подобно своему герою, прошел несколько этапов на пути к осознанию истинной святости, и все его шаги отразились в творчестве.
Зайцев Борис Константинович (1881-1972), русский прозаик, драматург. Эмигрировал в 1922. Родился 29 января (10 февраля) 1881 в Орле. Детство прошло в Калуге, где в 1898 Зайцев окончил реальное училище. За участие в студенческих беспорядках был отчислен из Московского технического училища, куда его определил отец, директор завода Ю.П.Гужона. Учился в Горном институте в Петербурге и на юридическом факультете Московского университета (не окончил). Дебютировал в 1901 рассказом В дороге, в 1906 вышли Рассказы. Книга 1-я, принесшие автору известность. О своем творческом развитии Зайцев писал в 1916: «Начал с повестей натуралистических; ко времени выступления в печати - увлечение т.н. «импрессионизмом», затем выступает элемент лирический и романтический. За последнее время чувствуется растущее тяготение к реализму».
Специфика литературной позиции Зайцева определялась его промежуточным положением между участниками литературного объединения «Среда», твердо приверженного заветам русской реалистической классики, и явным тяготением к символизму, которым во многом определялась и проблематика его первых произведений, и их построение в форме, называемой автором «бессюжетным рассказом-поэмой». В ранних сборниках Зайцева (Рассказы. Книга 2-я, 1909) заметно влияние К.Гамсуна. Вместе с тем уже на начальном этапе творчества ощутимо сильное воздействие Чехова, предопределяющее выбор героя: это интеллигент, который всегда находится в разладе с окружающим прозаичным миром, не расстался с мечтами об иной, истинно одухотворенной форме существования и способен, вопреки своим тягостным будням, устремляться к недостижимому высокому идеалу. Присутствие Чехова особенно заметно в драматургии Зайцева, где выделяется пьеса Усадьба Ланиных (1914), ставшая режиссерским дебютом Е.Б.Вахтангова.
В 1904 Зайцев впервые посетил Италию, подолгу жил там в годы перед Первой мировой войной и считал эту страну своей второй духовной родиной. Итальянские впечатления подсказали сюжеты нескольких его рассказов (сборник Рафаэль, 1922, к которому примыкает цикл очерков Италия, печатавшихся с 1907) и до конца жизни писателя продолжали питать его творчество.
Своим главным произведением русского периода Зайцев не раз называл повесть Голубая звезда (1918), расцененную им как «прощание с прошлым». Повесть воссоздает историю любви героя, мечтателя и искателя высшей духовной правды, к девушке, которая напоминает тургеневских героинь. Фоном этой любви становится интеллектуальная и художественная жизнь московской среды, которая в предчувствии приближающихся грозных исторических событий пытается обрести для себя прочные нравственные опоры и духовные ориентиры, однако уже чувствует, что уходит весь ее устоявшийся быт и впереди полоса тяжелых потрясений. Этот мотив присутствует и в сборнике рассказов, порою сближающихся со стихотворениями в прозе, Улица св. Николая (1923), первой книге Зайцева, увидевшей свет после его исхода из России.
В годы Первой мировой войны Зайцев окончил Александровское военное училище и сразу после Февральской революции был произведен в офицеры, однако не попал на фронт и с августа 1917 по 1921 жил в своем калужском поместье Притыкино. По возвращении в Москву был избран председателем Московского отделения Всероссийского союза писателей, работал в Кооперативной лавке писателей и в «Studio Italiano». Получив разрешение ввиду болезни уехать за границу, Зайцев обосновался в Берлине, откуда переехал в Париж.
К этому времени он уже пережил сильное влияние религиозной философии В.Соловьева и Н.Бердяева, которые, по его позднейшим свидетельствам, пробили «пантеистическое одеяние юности» и дали сильный «толчок к вере». О новом мироощущении Зайцева свидетельствуют написанные им в 1920-е годы «житийные портреты» (Алексей Божий человек, Препродобный Сергий Радонежский, оба 1925) и очерки о странствиях к святым местам (Афон, 1928, Валаам, 1936).
Такие же настроения преобладают и в романах, относящихся к периоду эмиграции. Среди них выделяется Золотой узор (1926), где герои, испытавшие на себе все ужасы недавнего лихолетья, приходят к мысли, что «Россия несет кару искупления... Не надо жалеть о прошедшем. Столько грешного и недостойного в нем».
Автобиографическая тетралогия Путешествие Глеба (1937-1953) воссоздает детские и юношеские годы героя, совпавшие со временем надвигающегося перелома в судьбах России. Проведя героя знакомыми путями, которые ведут от земного к вечному, Зайцев обрывает повествование, когда оно достигло 1930-х годов, а герой ощутил провиденциальный смысл, заключенный в совпадении его имени с именем великомученика, особенно чтимого русской церковью. Часто сопоставляемая в критике с Жизнью Арсеньева тетралогия Зайцева действительно имеет общие черты с произведением И.А.Бунина, хотя в ней приглушено чувственное начало, которое почти отсутствует даже в третьем томе - Юность (1950), где рассказана история трудной любви Глеба и Элли (под этим именем изображена жена Зайцева В.А.Орешникова; ей и В.Н.Буниной посвящены его Повесть о Вере, 1968, и Другая Вера, 1969).
Обобщая опыт русской эмиграции в статье, приуроченной к 25-летию своего отъезда из Москвы, Зайцев выразил основную тему всего созданного им после того, как он покинул родину: «Мы - капля России... как бы нищи и бесправны ни были, никогда никому не уступим высших ценностей, которые суть ценности духа». Этот мотив главенствует и в его публицистике (особенно примечателен цикл статей в газете «Возрождение» осенью 1939 - весной 1940, впоследствии изданный под общим заглавием Дни), и особенно в мемуарной прозе, занимающей основное место в последний период творчества писателя. Книги воспоминаний Зайцева Москва (1939) и Далекое (1965) содержат целостный и яркий портрет предреволюционной эпохи, запечатленной в ее идейном брожении и в богатстве ее духовной жизни. Зайцев проявил себя как истинный мастер литературного портрета, нередко, как в главах о Бунине или о З.Гиппиус, подводящего объективный итог сложным отношениям, которые связывали мемуариста с этими людьми на протяжении десятков лет.
Тут находится электронная книга Изумруд автора Куприн Александр Иванович . В библиотеке сайт вы можете скачать бесплатно книгу Изумруд в формате формате TXT (RTF), или же в формате FB2 (EPUB), или прочитать онлайн электронную книгу Куприн Александр Иванович - Изумруд без регистрации и без СМС.
Размер архива с книгой Изумруд 15.22 KB
Александр Иванович Куприн
Изумруд
А. И. Куприн
Изумруд
Посвящаю памяти несравненного пегого рысака Холстомера
Четырехлетний жеребец Изумруд – рослая беговая лошадь американского склада, серой, ровной, серебристо-стальной масти – проснулся, по обыкновению, около полуночи в своем деннике. Рядом с ним, слева и справа и напротив через коридор, лошади мерно и часто, все точно в один такт, жевали сено, вкусно хрустя зубами и изредка отфыркиваясь от пыли. В углу на ворохе соломы храпел дежурный конюх. Изумруд по чередованию дней и по особым звукам храпа знал, что это – Василий, молодой малый, которого лошади не любили за то, что он курил в конюшне вонючий табак, часто заходил в денники пьяный, толкал коленом в живот, замахивался кулаком над глазами, грубо дергал за недоуздок и всегда кричал на лошадей ненатуральным, сиплым, угрожающим басом.
Изумруд подошел к дверной решетке. Напротив него, дверь в дверь, стояла в своем деннике молодая вороная, еще не сложившаяся кобылка Щеголиха. Изумруд не видел в темноте ее тела, но каждый раз, когда она, отрываясь от сена, поворачивала назад голову, ее большой глаз светился на несколько секунд красивым фиолетовым огоньком. Расширив нежные ноздри, Изумруд долго потянул в себя воздух, услышал чуть заметный, но крепкий, волнующий запах ее кожи и коротко заржал. Быстро обернувшись назад, кобыла ответила тоненьким, дрожащим, ласковым и игривым ржанием.
Тотчас же рядом с собою направо Изумруд услышал ревнивое, сердитое дыхание. Тут помещался Онегин, старый, норовистый бурый жеребец, изредка еще бегавший на призы в городских одиночках. Обе лошади были разделены легкой дощатой переборкой и не могли видеть друг друга, но, приложившись храпом к правому краю решетки, Изумруд ясно учуял теплый запах пережеванного сена, шедший из часто дышащих ноздрей Онегина… Так жеребцы некоторое время обнюхивали друг друга в темноте, плотно приложив уши к голове, выгнув шеи и все больше и больше сердясь. И вдруг оба разом злобно взвизгнули, закричали и забили копытами.
– Бал-луй, черт! – сонно, с привычной угрозой, крикнул конюх.
Лошади отпрянули от решетки и насторожились. Они давно уже не терпели друг друга, но теперь, как три дня тому назад в ту же конюшню поставили грациозную вороную кобылу, – чего обыкновенно не делается и что произошло лишь от недостатка мест при беговой спешке, – то у них не проходило дня без нескольких крупных ссор. И здесь, и на кругу, и на водопое они вызывали друг друга на драку. Но Изумруд чувствовал в душе некоторую боязнь перед этим длинным самоуверенным жеребцом, перед его острым запахом злой лошади, крутым верблюжьим кадыком, мрачными запавшими глазами и особенно перед его крепким, точно каменным, костяком, закаленным годами, усиленным бегом и прежними драками.
Делая вид перед самим собою, что он вовсе не боится и что сейчас ничего не произошло, Изумруд повернулся, опустил голову в ясли и принялся ворошить сено мягкими, подвижными, упругими губами. Сначала он только прикусывал капризно отдельные травки, но скоро вкус жвачки во рту увлек его, и он по-настоящему вник в корм. И в то же время в его голове текли медленные равнодушные мысли, сцепляясь воспоминаниями образов, запахов и звуков и пропадая навеки в той черной бездне, которая была впереди и позади теперешнего мига.
«Сено», – думал он и вспомнил старшего конюха Назара, который с вечера задавал сено.
Назар – хороший старик; от него всегда так уютно пахнет черным хлебом и чуть-чуть вином; движения у него неторопливые и мягкие, овес и сено в его дни кажутся вкуснее, и приятно слушать, когда он, убирая лошадь, разговаривает с ней вполголоса с ласковой укоризной и все кряхтит. Но нет в нем чего-то главного, лошадиного, и во время прикидки чувствуется через вожжи, что его руки неуверенны и неточны.
В Ваське тоже этого нет, и хотя он кричит и дерется, но все лошади знают, что он трус, и не боятся его. И ездить он не умеет – дергает, суетится. Третий конюх, что с кривым глазом, лучше их обоих, но он не любит лошадей, жесток и нетерпелив, и руки у него не гибки, точно деревянные. А четвертый – Андрияшка, еще совсем мальчик; он играет с лошадьми, как жеребенок-сосунок, и украдкой целует в верхнюю губу и между ноздрями, – это не особенно приятно и смешно.
Вот тот, высокий, худой, сгорбленный, у которого бритое лицо и золотые очки, – о, это совсем другое дело. Он весь точно какая-то необыкновенная лошадь – мудрая, сильная и бесстрашная. Он никогда не сердится, никогда не ударит хлыстом, даже не погрозит, а между тем когда он сидит в американке, то как радостно, гордо и приятно-страшно повиноваться каждому намеку его сильных, умных, все понимающих пальцев. Только он один умеет доводить Изумруда до того счастливого гармонического состояния, когда все силы тела напрягаются в быстроте бега, и это так весело и так легко.
И тотчас же Изумруд увидел воображением короткую дорогу на ипподром и почти каждый дом и каждую тумбу на ней, увидел песок ипподрома, трибуну, бегущих лошадей, зелень травы и желтизну ленточки. Вспомнился вдруг караковый трехлеток, который на днях вывихнул ногу на проминке и захромал. И, думая о нем, Изумруд сам попробовал мысленно похромать немножко.
Один клок сена, попавший Изумруду в рот, отличался особенным, необыкновенно нежным вкусом. Жеребец долго пережевывал его, и когда проглотил, то некоторое время еще слышал у себя во рту тонкий душистый запах каких-то увядших цветов и пахучей сухой травки. Смутное, совершенно неопределенное, далекое воспоминание скользнуло в уме лошади. Это было похоже на то, что бывает иногда у курящих людей, которым случайная затяжка папиросой на улице вдруг воскресит на неудержимое мгновение полутемный коридор с старинными обоями и одинокую свечу на буфете, или дальнюю ночную дорогу, мерный звон бубенчиков и томную дремоту, или синий лес невдалеке, снег, слепящий глаза, шум идущей облавы, страстное нетерпение, заставляющее дрожать колени, – и вот на миг пробегут по душе, ласково, печально и неясно тронув ее, тогдашние, забытые, волнующие и теперь неуловимые чувства.
Между тем черное оконце над яслями, до сих пор невидимое, стало сереть и слабо выделяться в темноте. Лошади жевали ленивее и одна за другою вздыхали тяжело и мягко. На дворе закричал петух знакомым криком, звонким, бодрым и резким, как труба. И еще долго и далеко кругом разливалось в разных местах, не прекращаясь, очередное пение других петухов.
Опустив голову в кормушку, Изумруд все старался удержать во рту и вновь вызвать и усилить странный вкус, будивший в нем этот тонкий, почти физический отзвук непонятного воспоминания. Но оживить его не удавалось, и, незаметно для себя, Изумруд задремал.
Ноги и тело у него были безупречные, совершенных форм, поэтому он всегда спал стоя, чуть покачиваясь вперед и назад. Иногда он вздрагивал, и тогда крепкий сон сменялся у него на несколько секунд легкой чуткой дремотой, но недолгие минуты сна были так глубоки, что в течение их отдыхали и освежались все мускулы, нервы и кожа.
Перед самым рассветом он увидел во сне раннее весеннее утро, красную зарю над землей и низкий ароматный луг. Трава была так густа и сочна, так ярко, сказочно-прелестно зелена и так нежно розовела от зари, как это видят люди и звери только в раннем детстве, и всюду на ней сверкала дрожащими огнями роса. В легком редком воздухе всевозможные запахи доносятся удивительно четко. Слышен сквозь прохладу утра запах дымка, который сине и прозрачно вьется над трубой и деревне, все цветы на лугу пахнут по-разному, на колеистой влажной дороге за изгородью смешалось множество запахов: пахнет и людьми, и дегтем, и лошадиным навозом, и пылью, и парным коровьим молоком от проходящего стада, и душистой смолой от еловых жердей забора.
Изумруд, семимесячный стригунок, носится бесцельно по полю, нагнув вниз голову и взбрыкивая задними ногами. Весь он точно из воздуха и совсем не чувствует веса своего тела. Белые пахучие цветы ромашки бегут под его ногами назад, назад. Он мчится прямо на солнце. Мокрая трава хлещет по бабкам, по коленкам и холодит и темнит их. Голубое небо, зеленая трава, золотое солнце, чудесный воздух, пьяный восторг молодости, силы и быстрого бега!
Но вот он слышит короткое, беспокойное, ласковое и призывающее ржание, которое так ему знакомо, что он всегда узнает его издали, среди тысяч других голосов. Он останавливается на всем скаку, прислушивается одну секунду, высоко подняв голову, двигая тонкими ушами и отставив метелкой пушистый короткий хвост, потом отвечает длинным заливчатым криком, от которого сотрясается все его стройное, худощавое, длинноногое тело, и мчится к матери.
Она – костлявая, старая, спокойная кобыла – поднимает мокрую морду из травы, быстро и внимательно обнюхивает жеребенка и тотчас же опять принимается есть, точно торопится делать неотложное дело. Склонив гибкую шею под ее живот и изогнув кверху морду, жеребенок привычно тычет губами между задних ног, находит теплый упругий сосок, весь переполненный сладким, чуть кисловатым молоком, которое брызжет ему в рот тонкими горячими струйками, и все пьет и не может оторваться. Матка сама убирает от него зад и делает вид, что хочет укусить жеребенка за пах.
В конюшне стало совсем светло. Бородатый, старый, вонючий козел, живший между лошадей, подошел к дверям, заложенным изнутри брусом, и заблеял, озираясь назад, на конюха. Васька, босой, чеша лохматую голову, пошел отворять ему. Стояло холодноватое, синее крепкое осеннее утро. Правильный четырехугольник отворенной двери тотчас же застлался теплым паром, повалившим из конюшни. Аромат инея и опавшей листвы тонко потянул по стойлам.
Лошади хорошо знали, что сейчас будут засыпать овес, и от нетерпения негромко покряхтывали у решеток. Жадный и капризный Онегин бил копытом о деревянную настилку и, закусывая, по дурной привычке, верхними зубами за окованный железом изжеванный борт кормушки, тянулся шеей, глотал воздух и рыгал. Изумруд чесал морду о решетку.
Пришли остальные конюхи – их всех было четверо – и стали в железных мерках разносить по денникам овес. Пока Назар сыпал тяжелый шелестящий овес в ясли Изумруда, жеребец суетливо совался к корму, то через плечо старика, то из-под его рук, трепеща теплыми ноздрями. Конюх, которому нравилось это нетерпение кроткой лошади, нарочно не торопился, загораживал ясли локтями и ворчал с добродушною грубостью:
– Ишь ты, зверь жадная… Но-о, успеишь… А, чтоб тебя… Потычь мне еще мордой-то. Вот я тебя ужотко потычу.
Из оконца над яслями тянулся косо вниз четырехугольный веселый солнечный столб, и в нем клубились миллионы золотых пылинок, разделенных длинными тенями от оконного переплета.
Изумруд только что доел овес, когда за ним пришли, чтобы вывести его на двор. Стало теплее, и земля слегка размякла, но стены конюшни были еще белы от инея. От навозных куч, только что выгребенных из конюшни, шел густой пар, и воробьи, копошившиеся в навозе, возбужденно кричали, точно ссорясь между собой. Нагнув шею в дверях и осторожно переступив через порог, Изумруд с радостью долго потянул в себя пряный воздух, потом затрясся шеей и всем телом и звучно зафыркал. «Будь здоров!» – серьезно сказал Назар. Изумруду не стоялось. Хотелось сильных движений, щекочущего ощущения воздуха, быстро бегущего в глаза и ноздри, горячих толчков сердца, глубокого дыхания. Привязанный к коновязи, он ржал, плясал задними ногами и, изгибая набок шею, косил назад, на вороную кобылу, черным большим выкатившимся глазом с красными жилками на белке.
Задыхаясь от усилия, Назар поднял вверх выше головы ведро с водой и вылил ее на спину жеребца от холки до хвоста. Это было знакомое Изумруду бодрое, приятное и жуткое своей всегдашней неожиданностью ощущение. Назар принес еще воды и оплескал ему бока, грудь, ноги и под репицей. И каждый раз он плотно проводил мозолистой ладонью вдоль его шерсти, отжимая воду. Оглядываясь назад, Изумруд видел свой высокий, немного вислозадый круп, вдруг потемневший и заблестевший глянцем на солнце.
Был день бегов. Изумруд знал это по особенной нервной спешке, с которой конюхи хлопотали около лошадей; некоторым, которые по короткости туловища имели обыкновение засекаться подковами, надевали кожаные ногавки на бабки, другим забинтовывали ноги полотняными поясами от путового сустава до колена или подвязывали под грудь за передними ногами широкие подмышники, отороченные мехом. Из сарая выкатывали легкие двухколесные с высокими сиденьями американки; их металлические спицы весело сверкали на ходу, а красные ободья и красные широкие выгнутые оглобли блестели новым лаком.
Изумруд был уже окончательно высушен, вычищен щетками и вытерт шерстяной рукавицей, когда пришел главный наездник конюшни, англичанин. Этого высокого, худого, немного сутуловатого, длиннорукого человека одинаково уважали и боялись и лошади и люди. У него было бритое загорелое лицо и твердые, тонкие, изогнутые губы насмешливого рисунка. Он носил золотые очки; сквозь них его голубые, светлые глаза глядели твердо и упорно-спокойно. Он следил за уборкой, расставив длинные ноги в высоких сапогах, заложив руки глубоко в карманы панталон и пожевывая сигару то одним, то другим углом рта. На нем была серая куртка с меховым воротником, черный картуз с узкими полями и прямым длинным четырехугольным козырьком. Иногда он делал короткие замечания отрывистым, небрежным тоном, и тотчас же все конюхи и рабочие поворачивали к нему головы и лошади настораживали уши в его сторону.
Он особенно следил за запряжкой Изумруда, оглядывая все тело лошади от челки до копыт, и Изумруд, чувствуя на себе этот точный, внимательный взгляд, гордо подымал голову, слегка полуоборачивал гибкую шею и ставил торчком тонкие, просвечивающие уши. Наездник сам испытал крепость подпруги, просовывая палец между ней и животом. Затем на лошадей надели серые полотняные попоны с красными каймами, красными кругами около глаз и красными вензелями внизу у задних ног. Два конюха, Назар и кривоглазый, взяли Изумруда с обеих сторон под уздцы и повели на ипподром по хорошо знакомой мостовой, между двумя рядами редких больших каменных зданий. До бегового круга не было и четверти версты.
Во дворе ипподрома было уже много лошадей, их проваживали по кругу, всех в одном направлении – в том же, в котором они ходят по беговому кругу, то есть обратном движению часовой стрелки. Внутри двора водили поддужных лошадей, небольших, крепконогих, с подстриженными короткими хвостами. Изумруд тотчас же узнал белого жеребчика, всегда скакавшего с ним рядом, и обе лошади тихо и ласково поржали в знак приветствия.
На ипподроме зазвонили. Конюхи сняли с Изумруда попону. Англичанин, щуря под очками глаза от солнца и оскаливая длинные желтые лошадиные зубы, подошел, застегивая на ходу перчатки, с хлыстом под мышкой. Один из конюхов подобрал Изумруду пышный, до самых бабок, хвост и бережно уложил его на сиденье американки, так что его светлый конец свесился назад. Гибкие оглобли упруго качнулись от тяжести тела. Изумруд покосился назад и увидел наездника, сидящего почти вплотную за его крупом, с ногами, вытянутыми вперед и растопыренными по оглоблям. Наездник, не торопясь, взял вожжи, односложно крикнул конюхам, и они разом отняли руки. Радуясь предстоящему бегу, Изумруд рванулся было вперед, но, сдержанный сильными руками, поднялся лишь немного на задних ногах, встряхнул шеей и широкой, редкой рысью выбежал из ворот на ипподром.
Вдоль деревянного забора, образуя верстовой эллипс, шла широкая беговая дорожка из желтого песка, который был немного влажен и плотен и потому приятно пружинился под ногами, возвращая им их давление. Острые следы копыт и ровные, прямые полосы, оставляемые гуттаперчей шин, бороздили ленточку.
Мимо протянулась трибуна, высокое деревянное здание в двести лошадиных корпусов длиною, где горой от земли до самой крыши, поддержанной тонкими столбами, двигалась и гудела черная человеческая толпа. По легкому, чуть слышному шевелению вожжей Изумруд понял, что ему можно прибавить ходу, и благодарно фыркнул.
Он шел ровной машистой рысью, почти не колеблясь спиной, с вытянутой вперед и слегка привороченной к левой оглобле шеей, с прямо поднятой мордой. Благодаря редкому, хотя необыкновенно длинному шагу его бег издали не производил впечатления быстроты; казалось, что рысак меряет, не торопясь, дорогу прямыми, как циркуль, передними ногами, чуть притрогиваясь концами копыт к земле. Это была настоящая американская выездка, в которой все сводится к тому, чтобы облегчить лошади дыхание и уменьшить сопротивление воздуха до последней степени, где устранены все ненужные для бега движения, непроизводительно расходующие силу, и где внешняя красота форм приносится в жертву легкости, сухости, долгому дыханию и энергии бега, превращая лошадь в живую безукоризненную машину.
Теперь, в антракте между двумя бегами, шла проминка лошадей, которая всегда делается для того, чтобы открыть рысакам дыхание. Их много бежало во внешнем кругу по одному направлению с Изумрудом, а во внутреннем – навстречу. Серый, в темных яблоках, рослый беломордый рысак, чистой орловской породы, с крутой собранной шеей а с хвостом трубой, похожий на ярмарочного коня, перегнал Изумруда. Он трясся на ходу жирной, широкой, уже потемневшей от пота грудью и сырыми пахами, откидывал передние ноги от колен вбок, и при каждом шаге у него звучно ёкала селезенка.
Потом подошла сзади стройная, длиннотелая гнедая кобыла-метиска с жидкой темной гривой. Она была прекрасно выработана по той же американской системе, как и Изумруд. Короткая холеная шерсть так и блестела на ней, переливаясь от движения мускулов под кожей. Пока наездники о чем-то говорили, обе лошади шли некоторое время рядом. Изумруд обнюхал кобылу и хотел было заиграть на ходу, но англичанин не позволил, и он подчинился.
Навстречу им пронесся полной рысью огромный вороной жеребец, весь обмотанный бинтами, наколенниками и подмышниками. Левая оглобля выступала у него прямо вперед на пол-аршина длиннее правой, а через кольцо, укрепленное над головой, проходил ремень стального оберчека, жестоко охватившего сверху и с обеих сторон нервный храп лошади. Изумруд и кобыла одновременно поглядели на него, и оба мгновенно оценили в нем рысака необыкновенной силы, быстроты и выносливости, но страшно упрямого, злого, самолюбивого и обидчивого. Следом за вороным пробежал до смешного маленький, светло-серый нарядный жеребчик. Со стороны можно было подумать, что он мчится с невероятной скоростью: так часто топотал он ногами, так высоко вскидывал их в коленях и такое усердное, деловитое выражение было в его подобранной шее с красивой маленькой головой. Изумруд только презрительно скосил на него свой глаз и повел; одним ухом в его сторону.
Другой наездник окончил разговор, громко и коротко засмеялся, точно проржал, и пустил кобылу свободной рысью. Она без всякого усилия, спокойно, точно быстрота ее бега совсем от нее не зависела, отделилась от Изумруда и побежала вперед, плавно неся ровную, блестящую спину с едва заметным темным ремешком вдоль хребта.
Но тотчас же и Изумруда и ее обогнал и быстро кинул назад несшийся галопом огненно-рыжий рысак с большим белым пятном на храпе. Он скакал частыми длинными прыжками, то растягиваясь и пригибаясь к земле, то почти соединяя на воздухе передние ноги с задними. Его наездник, откинувшись назад всем телом, не сидел, а лежал на сиденье, повиснув на натянутых вожжах. Изумруд заволновался и горячо метнулся в сторону, но англичанин незаметно сдержал вожжи, и его руки, такие гибкие и чуткие к каждому движению лошади, вдруг стали точно железными. Около трибуны рыжий жеребец, успевший проскакать еще один круг, опять обогнал Изумруда. Он до сих пор скакал, но теперь уже был в пене, с кровавыми глазами и дышал хрипло. Наездник, перегнувшись вперед, стегал его изо всех сил хлыстом вдоль спины. Наконец конюхам удалось близ ворот пересечь ему дорогу и схватить за вожжи и за узду у морды. Его свели с ипподрома, мокрого, задыхающегося, дрожащего, похудевшего в одну минуту.
Изумруд сделал еще полкруга полной рысью, потом свернул на дорожку, пересекавшую поперек беговой плац, и через ворота въехал во двор.
На ипподроме несколько раз звонили. Мимо отворенных ворот изредка проносились молнией бегущие рысаки, люди на трибунах вдруг принимались кричать и хлопать в ладоши. Изумруд в линии других рысаков часто шагал рядом с Назаром, мотая опущенною головой и пошевеливая ушами в полотняных футлярах. От проминки кровь весело и горячо струилась в его жилах, дыхание становилось все глубже и свободнее, по мере того как отдыхало и охлаждалось его тело, – во всех мускулах чувствовалось нетерпеливое желание бежать еще.
Прошло с полчаса. На ипподроме опять зазвонили. Теперь наездник сел на американку без перчаток. У него были белые, широкие, волшебные руки, внушавшие Изумруду привязанность и страх.
Англичанин неторопливо выехал на ипподром, откуда одна за другой съезжали во двор лошади, окончившие проминку. На кругу остались только Изумруд и тот огромный вороной жеребец, который повстречался с ним на проездке. Трибуны сплошь от низу до верху чернели густей человеческой толпой, и в этой черной массе бесчисленно, весело и беспорядочно светлели лица и руки, пестрели зонтики и шляпки и воздушно колебались белые листики программ. Постепенно увеличивая ход и пробегая вдоль трибуны, Изумруд чувствовал, как тысяча глаз неотступно провожала его, и он ясно понимал, что эти глаза ждут от него быстрых движений, полного напряжения сил, могучего биения сердца, – и это понимание сообщало его мускулам счастливую легкость и кокетливую сжатость. Белый знакомый жеребец, на котором сидел верхом мальчик, скакал укороченным галопом рядом, справа.
Ровной, размеренной рысью, чуть-чуть наклоняясь телом влево, Изумруд описал крутой заворот и стал подходить к столбу с красным кругом. На ипподроме коротко ударили в колокол. Англичанин едва заметно поправился на сиденье, и руки его вдруг окрепли. «Теперь иди, но береги силы.
